Hannibal Graham, 61 y.o.

DON'T FORGET WHO YOU ARE

HANNIBAL GRAHAM
Ганнибал Грэм
И тиф, и лебеди - от одного Творца.

Возраст и дата рождения: 27 мая 1954 года, 61 год. Место рождения: Бирмингем, графство Уэст-Миддленс, Великобритания. Профессия, образование: Закончил лондонский королевский колледж, обучался на факультете психиатрии. Восемнадцать лет работал по специальности, занимая должность врача-психиатра в лондонском медицинском центре; с 1993 по 1996 год работал преподавателем в бирмингемском университете; с 1996 по 2004 год был судебно-медицинским экспертом; ныне в большей степени известен как предприниматель. Родственники, близкие люди: Виктория Вульф (1933 г.р.) – мать, медсестра. Эгберт Грэм (1921-2003) – отец, предприниматель. Мишель Лектер (1960-1968.) – младшая сестра, родившаяся в браке Виктории Вульф и Томаса Лектера. Паолина Грэм (1968 г.р.) – жена, шеф-повар, родилась в пылающей разноцветными красками Италии, выросла в Лондоне. Бывшая пациентка Ганнибала. Агата Грэм (1992 г.р.) – приёмная дочь. Кайден Ланди (1984 г.р.) – зять. Ориентация: гетеросексуален.

Anthony Hopkins

KEEP RUNNING! KEEP SHINING!

Вряд ли на этой планете можно найти человека более уникального, чем Ганнибал Грэм. Невероятно интеллигентный и утончённый, он воплощает собой все лучшие качества британских джентльменов, из года в год воспеваемые писателями и поэтами всех мастей. При первом же взгляде на него можно сделать вывод, что этот седовласый мужчина весьма скромен, открыт и добродушен – обладатель тонкого английского юмора, ценитель всего прекрасного, талантливый художник, кулинар, полиглот, знаток психологии, истории и философии, со стороны он не может не вызывать трепетное восхищение. Он, кажется, успевает быть в нескольких местах одновременно, а новую информацию он поглощает с завидной для своих лет жадностью. В нём бушует неукротимая энергия, по своей мощи напоминающая сокрушительность самой природы, но эта энергия крайне органично сочетается с его истинно британской сдержанностью, и на жизнь он смотрит чистым, незамутнённым взглядом. Ганнибал начисто лишён каких-либо стереотипов и предрассудков. Для всех остальных он – тот идеал, к которому следует стремиться каждому. Но никто из его окружения не знает, что он – не менее уникальный притворщик; никто не знает, что за пластом сладкой и убедительной лжи скрывается зверь, ныне посаженный на цепь и преданно ждущий порцию свежей крови. Все его достоинства за одно мгновение перечёркиваются одним ужасающим по своей простоте фактом. Ганнибал Лектер – убийца и людоед.

Он не всегда носил фамилию Грэм. Его отец – представитель богатого и влиятельного английского рода, но его мать отнюдь не принадлежала к высшим слоям общества, и по своей натуре всегда была крайне приземлённой и простой женщиной. Виктории Вульф было всего двадцать, когда она с головой окунулась в омут любовных страстей вместе с тридцатидвухлетним предпринимателем Эгбертом Грэмом – человеком, который всегда искренне наслаждался своим положением в обществе. Для него Виктория лишь дополняла плеяду многочисленных молодых любовниц, и его страсть к ней рассеялась, точно прах по ветру, настолько же быстро, как и вообще появилась. Виктория родила мальчика, едва ей исполнилось двадцать один, и окрестила Ганнибалом – в честь карфагенского полководца. Он был наследником королевских кровей и одновременно бастардом, незаконнорождённым ребёнком, чьё место – среди грязных улиц, подёрнутых непроглядным туманом. Его дефект – лишний шестой палец на левой руке – каким-то странным образом лишь подчёркивал двойственность его жизни. И хотя этот дефект врачи убрали практически сразу же после рождения Ганнибала, шрам, оставшийся от операции, до сих пор неумолимо напоминает ему об этой двойственности, следовавшей за ним с раннего детства.

Ганнибал рос чрезвычайно одарённым мальчиком. Он сравнительно рано научился говорить, рано научился читать и писать, по умственному развитию значительно опережая своих сверстников. Его детство выдалось отнюдь не безоблачным – денег едва хватало на самое необходимое, мать всё своё время проводила на работе, возвращаясь домой едва ли не к ночи, и мальчика по большей части воспитывала его бабушка. О своём отце он мало что знал, да и не слишком стремился с ним увидеться. Настоящим кумиром для Ганнибала всегда была его мать – трудолюбивая, но улыбчивая женщина, во взгляде которой читалась невероятная теплота, а от мягких рук исходил приятный цветочный аромат. Бабушка же по своей натуре была человеком более жёстким и растила внука в достаточно строгой атмосфере. Именно от неё Ганнибал унаследовал сдержанность и некоторую холодность характера, приправленную удивительной настойчивостью, какая только может быть свойственна людям, выросшим среди бедности.

В школе Ганнибал проявлял выдающиеся умственные способности. Учился он прилежно, не пропуская ни единого занятия. В большие компании не был вхож, наличием своего круга верных друзей не мог похвастаться. Одна часть одноклассников его недолюбливала, другая – искренне восхищалась. Он не был ни главным хулиганом, ни школьным заводилой, ни душой компании, да и его репутация лучшего ученика была не столь яркой и ослепляющей. Осторожность – одна из главных черт Ганнибала, проявившаяся в нём с самого детства. Он избегал повышенного внимания, не стремился быть лидером, избрав для себя путь неприметного и невзрачного школьника, что всё свободное время проводит лишь за поглощением новой информации.

Отношения с отчимом у него складывались отстранённые, но не враждебные. Мать вышла замуж, едва Ганнибалу исполнилось шесть лет, втайне лелея надежду наконец обрести полноценную семью, и никогда не скрывала, что Томас Лектер – не его родной отец. Они относились друг к другу нейтрально, если не равнодушно – Томас не предпринимал никаких попыток завоевать доверие пасынка, а Ганнибал, в свою очередь, относился к нему, как к мужу своей матери, и не более того. Появление в доме чужого мужчины лишь поспособствовало большему сближению Виктории и Ганнибала – он ничего от неё не скрывал, делясь всеми своими впечатлениями и переживаниями, она же с неизменной улыбкой наблюдала за его успехами и поддерживала в минуты неудач. Тем не менее, свою младшую сестру Ганнибал безумно любил. С каждым годом их взаимное доверие только крепло, и постепенно он стал отдаляться от своей матери, всё больше времени посвящая маленькой Мишель. Они были противоположностями по натуре – тихий Ганнибал и жизнерадостная Мишель – но понимали друг друга без слов. Тем более жестокой оказалась усмешка переменчивой судьбы, решившей столь неожиданно и чудовищно разлучить брата и сестру.

Ганнибалу было четырнадцать, Мишель – восемь. В тот день стояла жаркая погода. Воздух сгущался едва ли не с каждым прошедшим часом, солнце нещадно пекло голову. В тот день они возвращались домой из школы. Обычно их каждодневный путь был спланирован до мельчайших деталей, но в тот день они решили сымпровизировать. В тот день вообще всё с самого начала пошло не по плану. Завернув в тёмный переулок, они, самые обычные английские дети, бунтующие против чётко установленных правил и влекомые самым обычным детским любопытством, шли по пустынной улочке. Неприглядность заброшенных домов лишь раззадоривала воображение, и по пути они рассказывали друг другу истории – самые разнообразные, но неизменно с печальным и кровожадным концом, и смеялись, когда кто-то из них вздрагивал от внезапного шороха. Едва ли они понимали, куда идут, едва ли осознавали в полной мере, куда эта пустынная дорога может их завести. И, в конце концов, они зашли слишком далеко – во всех смыслах этого слова.

Ганнибал и Мишель угодили прямиком в западню двух маньяков, орудовавших в то время на просторах Великобритании. Ганнибал до сих пор во всех подробностях помнит тот день и без малейшего промедления смог бы его описать. Это походило на ослепляющую вспышку – за считанные секунды перед его глазами всё пошатнулось, завертелось; чья-то липкая ладонь накрыла его рот, до боли сжав челюсть паучьими пальцами, и в нос ударил кисловатый запах чужого пота. Он до сих пор помнит то помещение, в которое его затащили вместе с Мишель: маленькое и сырое, с низкими потолками, обшарпанными стенами и единственным заколоченным окном. Там царила темнота, рассекаемая лишь неровным светом висевшей на голом проводе лампочки. Ганнибал видел, как отчаянно вырвалась его сестра, и как крупный мужчина, удерживающий её с такой силой, что захрустели хрупкие косточки, плотоядно улыбался. Ганнибал помнит и лицо того, кто схватил его самого: округлое, напоминающее сырую картофелину, с жиденькой линией усов над верхней губой. Он помнит и как они смеялись – растянув губы в хищном оскале и едва слышно стуча жёлтыми зубами. Он до сих пор прекрасно помнит всё, что происходило в следующие минуты – и то, как эти двое ублюдков по очереди изнасиловали Мишель, заткнув ей рот клейкой лентой, и то, как перерезали ей горло, и то, как изощрённо и медленно они её расчленяли. Он помнит запах плесени, крови, спермы и клея, осевшего на губах. В их распоряжении была только клейкая лента. Никаких верёвок. Никаких столов – только стул, одиноко стоявший в углу. Одному Дьяволу известно, каким образом Ганнибалу удалось вырваться из западни, но после тех событий он уже никогда не будет прежним.

Позже он узнает, что те двое мужчин входили в местную банду насильников и убийц, на протяжении нескольких лет наводящую ужас как на крупные города, так и на маленькие графства. Их жертвами преимущественно были дети. Нередко они их уводили прямо с детской площадки или школьного двора, не менее редко отлавливали в пустынных переулках. Иногда они держали их взаперти, иногда расправлялись сразу же, самыми разнообразными способами – закалывали ножом, поджигали, отрубали головы, оставляли умирать в сырых подвалах, или же потрошили хрупкие детские тела и варили из них суп.
Позже он узнает, где живут единственные на тот момент выжившие участники этой банды – их главарь и один из тех, кто убил Мишель.
Позже он сам их убьёт, распотрошит и приготовит с итальянскими травами.

Но это будет позже, гораздо позже.

Тогда же четырнадцатилетний британский школьник Ганнибал Лектер не чувствовал ничего, кроме дикого, звериного, всеобъемлющего ужаса.

Следующий год он не мог говорить, мало ел и напоминал ожившего мертвеца – худой, с выпирающими рёбрами и глубокими мешками под глазами. Из-за того, что Ганнибал практически всё время молчал, Виктория так и не узнала, почему её любимая дочь в тот вечер не вернулась домой, а вялые поиски полиции ни к чему не привели. Затем Томас забирает семью с собой в Лондон, там же Ганнибал заканчивает школу, раньше срока, в шестнадцать лет. Там же он поступает в королевский колледж, на факультет психиатрии, на одно из бюджетных мест. А незадолго до переезда в Лондон Ганнибал клянётся самому себе, что отомстит за сестру во что бы то ни стало.

Период учёбы не ознаменовался для Ганнибала какими-либо потрясениями – едва придя в себя после той трагедии, что развернулась на его глазах, он с ослепляющей ясностью понял, что ему совершенно неинтересно наблюдать за студенческими интригами, более напоминающие копошение мух в навозе. Он держался от всех остальных столь же отстранёно, считался одним из лучших и наиболее перспективных студентов, вызывал зависть и тайное восхищение необычайной гибкостью своего сознания, обострённым слухом, тонким обонянием, удивительной физической силой, несмотря на сравнительно невысокий рост и достаточно хрупкое телосложение. Преподаватели прочили Ганнибалу блестящую карьеру врача-психиатра. И оказались правы. Но перед этим по туманному и грязному Лондону семидесятых годов прокатилась волна жестоких преступлений.

В девятнадцать лет Ганнибал совершил своё первое убийство. Жертвой стал мясник Роберт Дэвис, который, по мнению самого Ганнибала, слишком грубо и раздражённо отвечал его матери, когда та посетила его лавку. Ганнибал зарезал мясника его же тесаком и спрятал тело в подвале. Полиции не удалось обнаружить ни улик, ни каких-либо следов, ни отпечатков пальцев.

Через три года в лондонских новостных сводках вскользь упоминается новое убийство: обнаружен труп пятидесятилетного мужчины, со вспоротым животом, вывернутыми наружу внутренностями и вырезанными щеками. Мужчину звали Артур Шнайдер. Около пяти лет он насиловал собственную дочь, которая, в конце концов, окончила свою жизнь в психиатрической клинике.
И никаких следов.

Третье убийство Ганнибал совершил в двадцать пять лет. Его жертвой на этот раз стал студент Патрик Вудс, который слишком грубо обращался с собственной сестрой, когда гулял с ней на детской площадке. При расследовании полиция обнаружила много весьма любопытных деталей в биографии Патрика: в университете он отличался катастрофической неуспеваемостью, входил в местную шайку националистов, избивавшую по ночам молодых парней и девушек с тёмным цветом кожи, принимал наркотики, а дома нередко поднимал руку на мать и младшую сестру.
Тот же почерк – вспоротый живот, вывернутые наружу внутренности и вырезанные щёки.
И снова никаких следов.

Эти три убийства послужили для Ганнибала своего рода репетицией. В период своей практики в лондонском медицинском центре он изо дня в день обдумывал план своей мести. В это же время он связывается со своим отчимом Томасом Лектером, который на тот момент был уже разведён с Викторией, и с его помощью находит кое-какую информацию об английской банде маньяков, чьими жертвами чаще всего оказывались дети. Однако это информация была весьма расплывчатой и долгое время поиски нынешнего местонахождения участников банды ни к чему не приводили.

В последующие четыре года жизнь в Лондоне вновь стала сравнительно спокойной, однако едва обыватели вздохнули с облегчением, как новостные сводки в очередной раз запестрели громкими заголовками.

Пропал мужчина, сорока двух лет, учитель английского языка.
Пропал мужчина, тридцати лет, пациент психиатрической клиники.
Пропал мужчина, тридцати девяти лет, бывший заключённый.
Пропал мужчина, двадцати четырёх лет, флейтист лондонского филармонического оркестра.

Всех четырёх жертв нашли в разное время, но с одинаковыми увечьями – изуродованных и выпотрошенных. У всех четырёх отсутствовали внутренние органы и, судя по всему, маньяк действовал с хирургической аккуратностью. Все четыре жертвы были пациентами Ганнибала Лектера.

Полиция заинтересовалась талантливым молодым психиатром, однако ни одна из немногих имеющихся улик не указывала на то, что всех четырёх мужчин убил именно он. В общении он производил впечатление исключительно благоприятное, а в его глазах читалось неподдельное сострадание. Один из сотрудников полиции предложил Ганнибалу пройти тест на детекторе лжи – он согласился без лишних протестов. Однако проверка на полиграфе лишний раз показала, что молодой психиатр не имеет никакого отношения к громким преступлениям.

В лондонском медицинском центре жизнь же по-прежнему шла своим чередом, несмотря даже на серию жестоких убийств, всколыхнувших город. Ганнибал по-прежнему считался лучшим сотрудником, и его безупречную репутацию не могли замарать ничтожные пятнышки высосанных из пальца подозрений. Его аристократичные манеры, сдержанная улыбка, ответственное отношение к делу и выдающиеся умственные способности лишь укрепляли образ добродушного доктора, в котором, тем не менее, чувствовалась стальная несгибаемость. Ганнибал не думал, что после смерти сестры когда-либо сможет улыбаться, однако губы неизменно растягивались в сдержанной, но приветственной улыбке при каждой новой встрече с коллегами и пациентами. У него были десятки знакомых и приятелей, и лишь доктор Магнуссен стал на тот момент единственным человеком, которого Ганнибал мог бы назвать своим другом, а ещё редчайшей на этой планете человеческой особью, к которой он питал искреннее уважение. Именно доктор Магнуссен однажды привёл к нему юношу, чей взгляд был удивительно зрелым для своих лет, и невзначай так упомянул, что при должном усердии этого неприметного на первый взгляд студента ждёт блестящее будущее в области психиатрии, как когда-то великолепные карьерные перспективы прочили самому Ганнибалу. Юношу звали Авель Сэлинджер.

Странно, но Ганнибал почти сразу проникся к нему доверием и без лишних раздумий взял под своё крыло. Авель каким-то непостижимым образом напоминал ему самого себя, точно их связывали кровные узы – в его глазах читалась та же нестерпимая боль, подёрнутая едва заметной ледяной плёнкой; в его движениях чувствовалось спокойствие и какая-то благородная, аристократичная точность, лишённая даже тени неуклюжей, чрезмерной спешки. Авель выгодно отличался от многих других «талантливых учеников» – его ум был более гибким, его реакция была более быстрой, и он вполне соответствовал тому описанию, которым его щедро наградил доктор Магнуссен. Их взгляды на жизнь во многом совпадали, несмотря даже на разницу в возрасте. И они оба носили в глубине души жуткую тайну, которую со временем стали делить на двоих. Авель, так же, как и Ганнибал, стал убийцей, с пугающей и едва ли не мистической точностью повторяя судьбу своего наставника.

Примерно в это же время к Ганнибалу поступает весьма любопытный пациент. Эгберт Грэм, некогда успешный предприниматель, а ныне седовласый мужчина семидесяти лет, выглядящий точно на свой возраст, затяжная стадия депрессии. Ганнибал тотчас же понимает, что сидящий перед ним старик – его родной отец. И в этой странной встрече, произошедшей при не менее странных обстоятельствах, можно было бы узреть очередную усмешку судьбы, если бы мистер Грэм не пошёл к Ганнибалу на приём сознательно. В одночасье потеряв всё, он наконец-то решает наладить контакт с единственным оставшимся наследником, и Лектер, как ни странно, принимает его спонтанный порыв, становясь для него и сыном, и другом, и постоянным врачом-психиатром.

1992 год, Ротерем, графство Южный Йоркшир. Для всех остальных Ганнибал едет туда по работе, на деле же – вершить долгожданную месть. Именно туда заводят его непрестанные многолетние поиски, и именно там он узнаёт, что из всей банды насильников в живых остались только двое. Первого он убивает через два дня после своего приезда в город, и второго – в этот же вечер, а их на удивление мягкое мясо становится его ужином.

Это произошло незадолго до того, как Ганнибал и Авель заключают между собой устный договор.

Ганнибал знал, что его талантливым учеником точно так же двигала месть, однако, узнав о том, что у него родилась дочь, он решительно забирает её к себе, разумно решив, что только он сам сможет подарить девочке спокойное и сравнительно безоблачное детство. Ганнибал соглашается на условия, выдвинутые Сэлинджером – никаких убийств. Но и выдвигает свои – отныне никаких встреч ни с ним, ни, тем более, с дочерью, быть не должно. Маленькую девочку Авель окрестил именем Агата, и после заключения этого своеобразного договора Ганнибал Лектер перестаёт существовать. Он оставляет карьеру врача-психиатра и берёт фамилию своего отца. В этот же год поспешно женится на своей бывшей пациентке. Прекратив деятельность психиатра, Ганнибал посвящает себя смежной деятельности – сначала около трёх лет преподаёт в бирмингемском университете, затем, вернувшись в Лондон, проводит судебно-психиатрические экспертизы. А в 2003 году умирает и сам Эгберт Грэм, всё своё имущество оставив одному только Ганнибалу.

Он растил свою приёмную дочь в точно такой же обстановке, в какой когда-то вырос сам. Он не баловал Агату, и всё же любил её, как родную. В 2004 году скромная английская семья переезжает из Лондона в Хьюстон. Большая часть их активов остаётся в Великобритании, но разве такая мелочь способна смутить?

Первые девять лет не отличались какими-либо экстраординарными событиями, однако закат 2014 года стал поворотным в семье Грэм и поставил под удар их прежде мирную жизнь в жарком городе штата Техас. В ноябре Агата узнаёт правду о своём происхождении и об истинных своих родителях – по иронии обстоятельств, Авель стал её преподавателем на факультете психологии и открыл многолетнюю тайну, первым нарушив устный договор. 3 декабря Агату похищают вместе с Шоном Спектером – наследником обширной сети элитных отелей. Лишь ночью ей удаётся выбраться из плена, а вслед за этим девушка попадает в больницу, получив множество ушибов и укол некоего препарата, усиливающего болевые ощущения.

Ганнибал был тогда рядом с ней. Весь вечер и всю последующую ночь он не сомкнул глаз, и не стал ждать наступления более подходящего момента. Он отправился по свежим следам и на самом рассвете убил всех шестерых похитителей, застав врасплох в заброшенном ангаре на окраине города. Разумеется, мясо стало неотъемлемой частью семейного завтрака отца и дочери в то утро.

Декабрьское убийство немало всколыхнуло общественность и в значительной степени заинтересовало полицию. Однако и в этот раз представители правопорядка оказались бессильны – полное отсутствие улик не позволяло им предъявить обвинение. В этот же период Ганнибал знакомится с психологом-криминалистом Анной-Мишель Блум и некоторое время ведёт двойную игру с полицией, ведя Анну по ложному следу.

И, конечно же, с этого момента всё только начиналось.

Ганнибалу было нелегко принять тот факт, что его дочь решила связать свою жизнь с главой мафиозного клана, особенно, в столь короткие после знакомства сроки. Столь же нелегко ему далось и осознание того, что отныне его и Паолину уже мало что связывало – в их отношениях наступил тот самый классический кризис, какой не обходит стороной большинство пар, проживших в браке двадцать три года. Однако в конечном итоге Ганнибал принимает избранника Агаты и по сей день считает его неотъемлемой частью своей семьи.

Начиная с того самого судьбоносного ноября, Авель мало участвовал в жизни родной дочери. И та необъяснимая духовная связь, та схожесть, что все эти годы красной нитью проходила между учителем и учеником, дала трещину. Отныне их пути расходятся.

В феврале 2015 года Ганнибал вместе с семьёй возвращается в Лондон. С Хьюстоном его ничего уже не связывало, а психологические игры с представителями закона стали слишком рискованными.

Столица Великобритании ждала своего подданного.

И приняла его вполне радушно.

На первый взгляд семья Грэм не отличается от всех остальных. Виктория Грэм с возрастом стала более острой на язык, но сохранила то очарование, какое Ганнибал всегда в ней любил, и от её рук по-прежнему исходит тонкий, давно полюбившийся цветочный аромат. Паолина Грэм – весьма вспыльчивая и темпераментная англо-итальянка, и Агата Грэм каким-то странным образом похожа на неё по характеру. И только сам глава семейства держится в стороне – всё так же спокоен и невозмутим, со сдержанной улыбкой на губах, и стальным, проникающим в самую глубь души взглядом; аккуратный и собранный, он – идеальное воплощение всех лучших черт британских джентльменов. И вряд ли на этой планете вы найдёте человека более уникального, чем Ганнибал Грэм. И вряд ли вы когда-нибудь узнаете, какова его настоящая, скрытая от посторонних глаз сущность.

Характер

Детали

Положительные черты: остроумен, доброжелателен, весьма общителен; настоящий английский джентльмен – учтив, вежлив, обходителен; терпелив, сдержан в оценках и суждениях, в куда большей степени руководствуется разумом, нежели чувствами, поэтому его крайне сложно вывести из себя; эстет – любит всё изысканное и утончённое; ответственен, обещания всегда выполняет; удивительно образованный и начитанный человек, которого, впрочем, отличает ещё и специфическое чувство юмора, не всегда понятное большинству; любит жизнь во всех её проявлениях и никогда не жалуется; способен к сочувствию и состраданию, при необходимости протягивая руку помощи; упрям и настойчив, всегда добивается поставленных целей;

Отрицательные черты: крайне жесток – общепринятые понятия о морали ему чужды; излишне саркастичен; высокомерен – в общении с неприятным ему собеседником не упустит возможности показать свою исключительность, но делает это весьма тонко; не брезгует ложью, если считает, что ложь эта – во благо;

Увлечения: музыка, литература, кулинария, история, психиатрия, философия, языки, коллекционирование редких изданий книг писателей-классиков;

Цели: жить в максимальном комфорте и гармонии с собой, неотступно следуя собственному кодексу чести и морали;

Иногда я думаю, как выглядела бы история моей жизни, если бы я, поддавшись жалкому бессилию старческого слабоумия и начисто лишившись какого-либо инстинкта самосохранения, решил бы поделиться ею с миром. За всю свою насыщенную жизнь я настолько привык держать при себе свои же мысли и чувства, что вероятность этого кажется мне не только ничтожной, а попросту смешной. Но представим хотя бы на минутку, как выглядело бы предисловие к моей несуществующей автобиографии. Перед вами – исповедь серийного убийцы? История о том, как случайная, но чудовищная трагедия в корне меняет жизнь человека? Или мы пойдём ещё дальше и назовём этот фарс библией людоеда? Буду откровенен – столь бездарные эпитеты вызывают во мне невыносимую тоску, смешанную с едва ощутимой горечью отвращения. И если я когда-нибудь захотел бы себя охарактеризовать, то первую черту, которую я бы выделил особенно, была бы нетерпимость к человеческой глупости.

Воистину, глупость – величайшее изобретение на этой планете, которым люди из века в век пользуются с выдающимся успехом. Можете называть меня циником и мизантропом, но я ненавижу большинство представителей современной цивилизации и не верю в их счастливое будущее, а с возрастом только укрепился в своём мнении. Невежество – их главная отличительная черта, а лень – их единственное увлечение. Они ничего не хотят знать, ни о чём не хотят задумываться, им комфортно в кипящем, но таком уютном болоте собственной глупости. И если подобные особи меня чрезмерно раздражают, то велика вероятность, что они попадут ко мне на ужин в качестве главного блюда.

Я люблю красоту. Я везде её вижу. В отличие от тех же самовлюблённых индюков, что непрестанно жалуются на свои проблемы, я знаю, в чём заключается подлинная красота жизни. Она заточена в мелочах, которые все остальные попросту не замечают в своей бессмысленной суете, и которые я вижу постоянно. Успокаивающий шелест ветра и чуть сладковатый запах листьев. Танцующий парок, вьющийся к потолку от чашки с чаем. Задумчивый и мягкий перестук пальцев по столу. Последний глоток воздуха перед тем, как неровно бьющееся сердце остановится навсегда. Красота присуща не только жизни, но и смерти. Грация смерти более жестока, но завораживает с не меньшей силой. Да и что такое жестокость в общепринятом понимании? Для всех остальных она слишком пугающа, стремительна, неуловима, и потому недопустима. Но какой смысл скрывать в себе жестокость, если она всё равно вырвется наружу – пусть не в действиях, но в словах? Люди слишком глупы, чтобы признать очевидное. Они слишком трусливы, чтобы встретиться лицом к лицу с собственным лицемерием. Им комфортно в тех рамках, что они сами себе устанавливают. Для меня же не существует никаких рамок. Я не признаю психологию – пусть и разбираюсь в ней лучше дипломированных учёных. Я, откровенно говоря, вовсе не считаю психологию наукой, потому как меня всегда раздражало это чисто человеческое стремление подогнать всех под общепринятые стандарты. Я сам не подхожу ни под один из существующих психотипов. Я убийца, но не психопат. Я людоед, но преисполнен сочувствия к тем, кто этого заслуживает. Я не социопат и не чувствую дискомфорта, когда нахожусь в больших компаниях, но и восторга не испытываю. Я достаточно открыт и общителен, чтобы произвести благоприятное впечатление, и меня вовсе не возбуждает вид льющихся ручейков крови по тёплому мясу. Но и не отвращает. Для меня жестокость – лишь ещё один инструмент самовыражения, ещё один способ познать неуловимое изящество смерти и оценить красоту жизни.

С раннего детства я знал, что отличаюсь от всех остальных. Запахи я чувствовал острее, чем многие другие, шквал звуков вокруг себя воспринимал, как извращённую адскую симфонию, зато малейший шорох или вдох неудержимо восхищал меня – столько благородства было в этой неспешности, ледяном спокойствии, лишённом суеты и раздражительности. Сколько себя помню, я никогда не следовал за сиюминутной вспышкой эмоций, мной всегда руководила расчётливость. Я тщательно обдумываю каждое своё последующее слово или действие, умею разделять главное от второстепенного, не раздражаюсь попусту, и со стороны наверняка произвожу впечатление хладнокровного робота, начисто лишённого каких-либо чувств. Не стану переубеждать в этом других. Только я один знаю истинную суть вещей, а мнение всех остальных меня совершенно не волнует. Я не медлителен – единожды приняв решение, я действую решительно и бескомпромиссно, не позволяя себе растрачиваться на сомнения. С возрастом умение видеть людей насквозь ничуть не ослабевает – без всякого промедления я могу предугадать каждое последующее слово или действие собеседника и чаще всего оказываюсь правым. Можете называть это интуицией, но я предпочитаю более приземлённые понятия – сказывается широкий кругозор и многолетняя практика врача-психиатра.

Несмотря на то, что я ненавижу условности и рамки, мне нравится, когда в моей жизни царит идеальный порядок. Я проницателен. Рассудителен. Педантичен до скрежета зубов. В моём доме каждая вещь должна занимать строго отведённое ей место, и я чувствую себя не комфортно, едва один элемент отделяется от общей картины, подобно тому, как отделяется один из звеньев общей цепочки, тем самым разрушая прежде ровную конструкцию. Однако я достаточно терпелив. Устраивать скандалы на бытовом уровне – не в моём характере. Как и вообще устраивать скандалы, неважно, по какому поводу. Я лишён таких низменных чувств, как ярость и раздражение, меня крайне сложно вывести из себя и надавить на мои слабости. Что вовсе не означает, что у меня их нет. Как и у любого другого живого человека, у меня есть свои слабости, о которых я предпочитаю никому не рассказывать. Сквозь эту переменчивую жизнь я пронёс нестерпимую боль утраты и рана от неё уже не кровоточит, но вряд ли когда-нибудь затянется – слишком глубока. Несмотря на свою природную холодность и сдержанность, я способен на такое благородное, возвышенное и очищающее чувство, как любовь, и, в отличие от многих других циников и мизантропов, я вовсе не отрицаю её существование. Я всегда любил и до сих пор люблю свою погибшую сестру. Я люблю свою мать. В какой-то мере люблю и свою жену, хоть и сочетались мы узами брака весьма поспешно, и на тот момент женитьба для меня была всего лишь ещё одним способом начать новую жизнь, с чистого, незапятнанного листа. И я люблю свою дочь. Пожалуй, Агата – редкий человек в моей жизни, за которого я бы любому перегрыз глотку, не задумываясь, как в переносном, так и в прямом смысле этого слова. И меня совершенно не волнует тот факт, что по крови она мне не родная – все те двадцать с лишним лет, что я её воспитывал, даром не проходят, и я уже не могу воспринимать её отдельно от себя.

Я не верю в Бога. Детский лепет проповедников о высшей справедливости и высшей, безграничной любви некого существа, живущего среди тонких материй неба, вызывает во мне лишь саркастичную усмешку. Я не верю и в ту высшую справедливость, о которой они неустанно твердят. Существует только земная справедливость и зачастую приходится вершить её самому. Здесь нет никого, кроме нас самих. Здесь мы – и преступники, и судьи. Здесь никто не протянет нам руку помощи, и никто не вытянет нас из тягучего болота, в котором мы сами себя хороним изо дня в день. В нас заложен страх перед неизвестностью, но от него можно избавиться. В нашей хрупкой телесной оболочке заключена великая сила, помогающая нам справиться с любыми возникшими трудностями, и её можно пробудить. Наши мысли задают тон нашим поступкам и всей жизни в целом, и тому есть вполне научное объяснение. Однако, несмотря на некоторую принципиальность, я признаю, что в свои шестьдесят лет знаю отнюдь не всё. И неустанно совершенствуюсь в своих знаниях. Мои возможности крайне широки, но, увы, не безграничны. Верю ли я в потусторонний мир? Признаюсь, я и понятия не имею, что меня ждёт, едва холодные пальцы смерти сомкнутся на моём горле, но в чём я совершенно точно уверен – так это в том, что смерти я не боюсь. На смену одному всегда приходит другой. Естественный отбор планеты. Тщательно налаженный механизм, выверенный до мелочей, в котором никогда не бывает никаких исключений, и было бы глупо его бояться. Я не знаю, что меня ждёт при встрече со смертью, но когда узнаю, то обязательно вам расскажу

STAY WITH ME

Связь:

Скрытый текст:

Для просмотра скрытого текста - войдите или зарегистрируйтесь.

Пробный пост:

Пост

Иногда одиночество бывает полезным. Современное течение жизни предполагает многозадачность в куда больших масштабах, чем то было прежде – звонки, письма, встречи, посторонние мысли – однако эта многозадачность, в свою очередь, не способствует должной концентрации, размазывая её по неровной поверхности времени, точно подтаявшее масло. Тишина обновляет растерзанный дух, одиночество позволяет собраться с мыслями, выстраивая их по туго натянутой нити самообладания. Но как быть, если возникшая пустота обусловлена неожиданным и опрометчивым побегом дочери?

Разумеется, за все эти дни мне не удавалось в полной мере познать весь спектр того одиночества, какой по неизбежности своей всегда возникает, едва ребёнок начинает самостоятельную жизнь вдали от родителей. Как ни крути, а в этом доме по-прежнему присутствовала моя жена и моя мать, а вместе с ними приемлемой обыденностью казался шум разговоров и предположений касательно местонахождения и поведения Агаты. Спонтанные ходы неугомонной женской натуры порой удивляют куда больше старательно выверенных действий профессионального гроссмейстера. Вместе с исчезновением Агаты многое в этом доме поменялось, но что-то осталось прежним. Каждый вечер на кухне потрескивало масло, создавая в атмосфере невидимое облако тепла, а в ванной шумела вода и мерно гудела стиральная машинка. Каждый день перед обедом в гостиной безэмоциональный голос диктора рассеивал тишину, а сквозь чуть приоткрытое окно пробивалась суета автомобилей. Очень скоро разговоры и предположения сменились внутренним беспокойством, и всё реже кто-либо из членов нашей семьи озвучивал свои переживания. Живительная кровь, ранее беспрепятственно текущая по артериям этого дома, ныне будто сгущалась, проталкиваясь вперёд с заметной медлительностью. Сложившаяся ситуация напомнила мне то далёкое, но памятное время, когда погибла моя сестра. Вне всяких сомнений, моя мать со временем догадалась, что же послужило причиной её исчезновения, но с того дня мы ни разу не заговаривали о ней, держа в себе все свои соображения по этому поводу.

Я знал, по какой причине Агата сорвалась с места за мистером Ланди. Мне не требовались слова, чтобы понять – ею двигало искреннее самопожертвование во имя приобретённой любви. Я знал также и то, что расспрашивать о его деятельности совершенно быссмысленно, однако на что природа дала мне обострённый нюх и способность проникать под кору головного мозга, используя в качестве хирургических инструментов только свой опыт и понимание всей системы человеческой натуры? Я и сейчас вижу его перед собой – человека, который теперь носил звание жениха моей дочери. Черты его лица отпечатались в моём сознании с фотографической точностью, там же покоились едва ощутимые дуновения запахов. Порой, сидя в собственном кабинете или перед журнальным столиком в гостиной, я чуть прикрывал глаза и выуживал на свет это видение, рассматривая его с неподдельным любопытством. Мистер Ланди представлялся мне отличным объектом для исследований: обеспокоенное выражение его лица и чуть помутневший от скупых слёз взгляд свидетельствовал о его способности перенимать крупицу душевной боли ближнего своего, однако этот молодой человек наверняка не раз убивал, иначе не выбрался бы живым из той перестрелки. По коридорам воспоминаний гуляли запахи, которые я ощутил тогда при встрече с ним – кровь, проступившая на поверхности бинтовой повязки; сигаретный дым, порох, неразбавленное виски, пряным душком застывающее в воздухе при каждом произнесённом слове, и одеколон, маскирующий всё вышеперечисленное. Я не просто чувствовал всю гамму, но отделял каждый запах и даже смешивал их в той концентрации, что показалась бы мне наиболее удовлетворительной. Мне было бы интересно узнать, какие сны мистер Ланди видит по ночам и какие страхи одолевают его изо дня в день.

Вид Агаты, исчезающей в темноте автомобильного салона, всколыхнул тогда во мне нечто болезненное. Я и сейчас видел его, стоя на кухне и наблюдая, как начищенное лезвие ножа рассекает пополам стремительный поток воды, текущей из-под крана. Проведя ногтем по самому краю лезвия, очищая его от мясных остатков и налипших частиц светло-красных запечённых томатов, я слышал голос дочери, что со взрослой убедительностью уверяла меня в правильности своего решения. Вытирая нож о полотенце и отправляя его в темнеющее нутро древесной подставки, я воскрешал в себе те чувства, тень которых терзала меня и сейчас: разочарование, бессилие, злость, пугающая неопределённость, опасение, что следующая моя встреча с Агатой пройдёт при куда более трагичных обстоятельствах. Невольно вспоминался тот жаркий день, когда мне было четырнадцать и я впервые познал всё разнообразие человеческой жестокости. Я не мог унять тот типичный родительский страх перед лицом реальной и вполне вероятной опасности. Оттого невидимым свидетелем присутствовал на дальнейшем пути Агаты. Я знал, куда она уехала вместе с Кайденом – в Атланту. Знал, от чего они скрываются. И знал, что несколько дней назад Агата вернулась в Хьюстон.

Я ждал её. Конечно же, ждал – об ином исходе не могла идти речь. В любой из возможных дней я ждал её появления на пороге и в любой из возможных вариантов развития событий моя реакция может быть только одной. Опускаться до безвкусного морального насилия, не предпринимая никаких попыток понять собственную дочь – не мой стиль. Я лишь напомню ей, что имею полное право знать обо всех изменениях в её жизни. Не нужно от меня сбегать.

Ждал я Агату и сегодня. Перекрыв воду и вытерев руки, убеждаюсь, что кухня после приготовления и поглощения обеда приведена в надлежащий порядок. Бесшумно пройдя мимо гостиной, поднимаюсь по лестнице на второй этаж, но в следующее мгновение останавливаюсь. Звонок прорезает плотную тишину. Странное ощущение зарождается во мне: смесь предвкушения, облегчения и неопределённости.

В каком состоянии я увижу Агату на этот раз?

Вернувшись обратно в коридор, я без всякого промедления открываю дверь. Горькая полуулыбка касается уголков рта, едва я слышу тихий голос дочери. Тонкая, бледная, уставшая. Она почти светится, пропускает через себя кровавые лучи закатного солнца. В тени её одежда кажется почти чёрной. Я смотрю на Агату неотрывно, будто бы боясь моргнуть и отогнать от себя это видение, что сквозь корку на сердце впускает изрядную долю спасительного тепла. Его без труда можно прочесть во взгляде, несомненно. Однако я не отхожу в сторону, дабы впустить заблудшую дочь в дом.
– Здравствуй, Мэйвис. – я называю её вторым именем – тем, что подарил ей я. Шире распахиваю дверь, облокотившись о косяк, и жду, когда она соберётся с мыслями. Судя по выражению её лица, она в полной мере осознаёт свою ошибку. Мне не нужны были слова, чтобы убедиться в этом. Но я ждал. Ждал, что она скажет в следующую минуту.

Я убила человека. Моя певчая птичка, сегодня я не настроен на шутки, уж прости. Однако, получше всмотревшись в её взгляд, понимаю, что Агата говорит это совершенно серьёзно. Я так и застываю на пороге, не зная, что ответить на такое признание – допрашивать, при каких обстоятельствах это произошло, или же тихо возрадоваться, что мои гены проявились в приёмной дочери столь причудливым образом. Я молчу. Делаю вдох, чтобы прочистить мысли и вновь стать непроницаемым. Смятение, пронзившее меня изнутри, я умело прячу на самую дальнюю полку чувств. А затем слышу следующее признание Агаты: она беременна. В этот раз даже не удивляюсь. К кому ведь ещё она пришла бы с такой новостью, всё своё детство не слишком-то тяготея к Паолине? Я – единственный человек в жизни Агаты, что стойко бы перенёс удары от града подобных изменений. Она это знала. Я это знал.

Чуть отойдя в сторону, жестом приглашаю её пройти внутрь:
– Заходи, а то замёрзнешь.

Едва закрыв дверь за Агатой, я шумно выдыхаю и, обернувшись, наконец, говорю:
– Ты убила, потому что иначе погиб бы он. – это фраза не звучала как вопрос, хоть и при малейшем изменении интонации вполне могла бы в него превратиться. Я не упоминаю имени, ибо знаю, что Агата поймёт, кого я имею в виду. – Насколько я могу судить, тебя не задело. И на том спасибо. Надеюсь, ты не оставила следов? – о, как это на меня похоже – вместо того, чтобы всё-таки расспросить свою дочь обо всех обстоятельствах убийства, как на моём месте поступил бы любой другой родитель, я интересуюсь, не оставила ли она следов. Затем, повинуясь странному порыву, я подхожу ближе и заключаю Агату в объятия, мягко проведя ладонью по её волосам, точно успокаивал маленькую девочку. Я не стал ничего говорить. Пока. Важно установить доверительный контакт. Это спонтанное объятие будто бы говорило – не нужно от меня закрываться, Агата, ты по-прежнему можешь мне доверять, невзирая ни на какие возникшие обстоятельства. Я умею хранить тайны. И лишь спрашиваю, желая на время сменить русло разговора:
– Ты уже знаешь, какой у тебя срок?

1. Имя и фамилия:
София Эллегорд Берг | Sophia Ellegård Berg.
Допустимы сокращения Софи и Эль, все остальные уменьшительно-ласкательные прозвища на дух не переносит.
2. Дата рождения, возраст:
17 октября 1986 г. На период осени 2015 года Софии Берг 29 лет.
3. Внешность:

• Рост: 160 см.
• Цвет глаз: серо-зелёный;
• Цвет волос: светлый каштан, нередко перекрашивается в чёрный;
• Особые приметы: едва заметная родинка на левой щеке, короткий шрам на животе под правым ребром от нападения маньяка в апреле 2015 года;
• Предпочтения в одежде, стиле: в гардеробе Софии преобладает одноцветность и удобство. Её стиль лишён вычурности или безвкусицы – несомненно, она умеет выбирать себе одежду и умеет выглядеть эффектно, однако то касается лишь простого комплекта из штанов и блузок; платья же не умеет себе выбирать, вследствие чего практически их не носит. Любит чёрный цвет – нередко её образ содержит лишь эту непроглядную темноту. Любит джинсы, футболки и майки, прямые линии и натуральные ткани. Часто зачёсывает волосы назад, собирая их в тугой хвост. Крайне редко пользуется косметикой.
• Впечатление в целом: миловидная, ухоженная, с обаятельной улыбкой и приятным, чуть низким и чувственным голосом. По натуре закрытая, в большей степени одиночка, нежели душа компании. Не болтливая и ненавязчивая, однако в обществе понравившихся ей людей способна увлечь интересными разговорами.

Имя прототипа:

Rooney Mara | Руни Мара

4. Профессия, род деятельности: виолончелистка в нью-йоркском симфоническом оркестре.

5. Характер персонажа:

Положительные и отрицательные черты, увлечения, вкусы и привычки

- Положительные черты: внимательна, аристократична, образованна и весьма интеллигентна; свободолюбива, умеет замечать детали, незаметные обывательскому глазу; наблюдательна, тонко чувствует настроение собеседника и умеет под него подстраиваться; жадная к новым знаниям; активная, любит находиться в постоянных разъездах и успевать совершать несколько дел одновременно – чувство приятной опустошённости под конец дня невероятно вдохновляет и успокаивает Софию; обладательница хорошего чувства юмора, интересный собеседник и рассказчик; ответственна, всегда выполняет данные обещания; пунктуальна, крайне редко опаздывает; при необходимости умеет поддержать и помочь.

- Отрицательные черты: непостоянна, переменчива, в немалой степени зависит от перепадов своего настроения; крайне ревностно относится к вопросу личного пространства; язвительна, саркастична, в моменты раздражительности или злости не скупится на острые словечки; часто носит маски и выдаёт себя не за ту, кем является в действительности, желая скрыть под слоем притворства клубок разнообразнейших страхов и фобий; неуверенность прикрывает наглостью, обиду маскирует щедрым ядом; в некоторой степени зависит от мнения и оценки окружающих, поэтому крайне редко обсуждает с кем-либо собственную жизнь и делится планами на будущее; по этой же причине нетерпима к критике в любой форме, особенно, когда настроение не располагает к подобному; имеет привычку заговаривать сама с собой.

- Нравится: дождь, спокойная гладь реки, зелень, спокойствие и страсть природы; запах кофе и чая с лимоном; классическая и авангардная музыка; чёрно-белые фотографии; осень; мягкие ткани; книги в твёрдых переплётах; огонь в камине; туман; ночное время суток; полнолуние; дрожащее пламя свечи и запах плавящегося воска; терпкие мужские одеколоны; готическая субкультура; антиквариат.
- Не нравится: запах кипячёного молока; приторно-сладкие женские духи; современная литература и кинематограф; электронная музыка; телевидение; загар; колготки; жаркое лето; высокомерие, лень, предательство, лесть, глупость, бессмысленные и навязчивые вопросы.

- Увлечения: музыка, литература, изучение психологии, философии, оккультизма и демонологии, гадания на картах Таро, медитация (использует технику анапанасати).
- Таланты: в совершенстве владеет игрой на виолончели, фортепиано и никельхарпе; прекрасно разбирается в оккультизме, эзотеризме и прочих мистических науках, однако считает, что в этой области нет предела совершенству не только при жизни, но и после смерти; наблюдательна, схватывает информацию на лету; обладательница хорошей памяти.
- Привычки: курит; редко жестикулирует во время разговора; всегда скрещивает ноги; пьёт по утрам кофе с двумя чайными ложками сахара; держит вещи в идеальном порядке, на каждой отведённой полке, при этом среди книг, письменных принадлежностей и музыкальных инструментов царит полнейший хаос; не покупает и не держит дома каких-либо предметов декора – любит жить в минимализме; редко включает свет, предпочитая зажигать свечи.
- Фобии: боится толпы, поэтому всегда избегает каких-либо массовых мероприятий в качестве зрителя; боится насекомых любого вида; боится сойти с ума и стать пациенткой психиатрической клиники; боится захлебнуться или задохнуться во сне.

Страдает слуховыми галлюцинациями. Подвержена депрессивному синдрому – с некоторой периодичностью чувствует необъяснимую усталость, потерю вкуса к жизни и мрачное, подавленное настроение. Не принимает каких-либо лекарственных препаратов и никогда не обращалась к психиатру.

Жизнь научила меня быть осторожнее в своих желаниях.
Или, точнее, не-жизнь.

Здравствуйте, я – ребёнок Дьявола. Именно так я порой в шутку представлялась перед новыми соседями и друзьями семьи, крепко запомнив то, что постоянно твердила мне мать при каждом удобном случае. Это фраза и скудная россыпь семейных фотографий, на которых моя мать запечатлена вместе с незнакомым мне ранее мужчиной (как позже выяснилось, моим родным отцом) – единственное, что у меня осталось от неё. Я хорошо помню её лицо. Как же не помнить – восемнадцать лет своей жизни ведь провела рядом с ней. И если мне захочется воссоздать в памяти этот насквозь прожигающий взгляд, в котором холодная ненависть в смертоносном коктейле смешивается с равнодушием, я не буду раскрывать тот семейный фотоальбом, что уже давно похоронен среди книг по оккультизму и мифологии. Мне достаточно лишь закрыть глаза.

Здравствуйте, я – ребёнок Дьявола. С этим знанием я родилась, выросла и живу до сих пор.

Смерть научила меня быть осторожнее в своих желаниях. Смерть моей бабушки и дедушки будто открыла во мне источник невидимой силы, и я тогда не знала, что делать с этим источником, который будто пожирал меня изнутри, хлестал обжигающей плетью. Теперь я знаю, как справиться с этим. Но ничего не загадываю наперёд. Строю планы максимум на неделю. Говорю вдумчиво и аккуратно, будто стараясь не наступить на битое стекло, рассыпанное по всему полу. Ведь наши слова – второй сильнейший источник энергии после наших мыслей и чувств. Они неизменно оставляют свой след в непрестанно текущем потоке Вселенной. Осторожность в разговорах – основная черта моего характера, но далеко не главная. Иногда меня называют сумасшедшей, едва по какому-то нелепому стечению обстоятельств узнают поближе. Я и сейчас вижу растерянность на лицах тех немногочисленных любовников, что у меня были. Первое, что они замечали, переступая порог моей квартиры в Стокгольме, а затем и в Нью-Йорке – это пентаграмма, нарисованная на стене как раз перед входной дверью. Первое, что они видели, переступая порог моей спальни – это потушенные, оплавленные свечи, разбросанные по полу книги, одиноко стоящий гроб в углу, развешанные на стенах кресты, а рядом с ними – нарисованные пентаграммы. Некоторые из моих любовников разворачивались и уходили, шипя сквозь зубы: «сатанистка». Некоторые были не против экспериментов и ложились со мной в тот самый гроб. И отнюдь не всегда я им позволяла собой овладеть. Иногда я их там запирала, а отпускала лишь на рассвете, ломая ногти о вбитые в податливое дерево гвозди. Когда я вспоминаю об этом, то смеюсь. Как безумная. Как ведьма.

Я не считаю себя сумасшедшей, хоть и признаю тот факт, что не все люди на этой земле слышат голоса, так ясно и отчётливо, будто их источник находится в прямом смысле слова у тебя в голове. Я не помню, с какого именно мгновения впервые услышала их – должно быть, они были со мной всегда. Чаще всего это мужские голоса. Гораздо реже – женские. Они говорят со мной на куда более древнем языке, чем вся вместе взятая письменность, оттого я всегда их понимаю. Они говорят со мной о смерти. Они предсказывают мне какие-либо события. Они ограждают меня и одновременно бросают в самую пучину кипящих вод. Перед тем, как соскользнуть в самую темноту сна, я всегда слышу чьи-то невысказанные мысли и идеи, витающие в эфирном пространстве, а ведут меня за руку древние демоны, что готовы вонзить нож тебе в горло, едва ты позволишь страху обездвижить себя. Однако я никому об этом не рассказываю. Никому не следует знать моё истинное лицо.

Несмотря на то, что скрытность – вторая основная черта моей натуры, я бываю весёлой, общительной, не против больших компаний, хоть и не всегда чувствую себя в них комфортно. Очаровательная улыбка – моё самое главное оружие. В прикроватной тумбочке у меня припрятана целая череда масок на все случаи жизни. Иногда я сама не знаю, кем буду завтра – легкомысленным подростком, что гонится за наслаждениями всех мастей, или же отстранённым волком, кому претит человеческое общество и его неизменная суета. Я прекрасно играю все свои роли.

Музыка – единственное оружие, перед которым беззащитна я сама. Когда я играю, весь мир перестаёт существовать, и обнажается моя истинная натура. Страсть. Неистовая эмоциональность, пронзающая током до самых кончиков пальцев. Творческая гибкость мысли. Музыка всегда сбивает с ног мою душу, отряхивает её от городской пыли. После каждого концерта я чувствую себя заново рождённой.

Я привыкла к одиночеству. Единственным по-настоящему родным мне человеком я считаю своего отчима, сумевшего заменить мне родного отца, коего судьба так быстро отобрала у меня. Тарвалд – само воплощение терпения. Мне хочется быть на него похожей. Мы разные по характеру, но невероятно схожи в музыкальных предпочтениях, вкусах и взглядах на жизнь. Однако даже он не знает всей правды обо мне.

Мало что из окружающего мира может зацепить меня настолько, чтобы я постоянно об этом думала. Я наблюдательна. Из человеческих поступков складывается основа нашего мира. Я умею чувствовать людей, их настроение и примерный ход дальнейших действий, умею подстраиваться в такт их собственной музыки, а порой сама встаю вместе с ними за дирижёрский пульт.

Я на грани безумия.
Это всё, что я могу рассказать о собственной жизни.

6. Биография персонажа:

Семья

Ивонн О'Лири-Берг (1968 г.р.) – мать, кондитер, родилась и выросла в Гуннарскоге. В восемнадцать лет влюбилась в сына местного священника, а в девятнадцать родила от него дочь Софию. Дабы избежать скандала во всей деревне, пара спешно поженилась, перед тем как слухи о беременности скользкими щупальцами расползлись по тихим улочкам. После смерти мужа Ивонн перебралась вместе с родителями и дочерью в городскую черту – в Арвику. Открыв там собственную кондитерскую лавку, вскоре повторно вышла замуж. Ныне Ивонн – пациентка психиатрической клиники Стокгольма.

Гунбьорн Берг (1965 г.р.) – отец, мясник. В 1992 году найден убитым в собственной мясной лавке. Событие это в немалой степени отразилось на последующей жизни в Гуннарскоге – людская молва неустанно твердила, что в деревне появился маньяк. Однако виновный в этом жестоком преступлении не найден до сих пор.

Тарвалд Ульвен (1966 г.р.) – отчим, в прошлом дирижёр стокгольмского филармонического оркестра, ныне профессор музыки в университете Нью-Йорка.

Abel Korzeniowski - Mother Of Evil

Пресловутая иголка в не менее достославном стоге,
в городском полумраке, полусвете,
в городском гаме, плеске и стоне
тоненькая песенка смерти.

Швеция.

Узкие полукруглые улочки Стокгольма, где сквозь плотные облака разливаются лучи тёплого ласкающего солнца и ароматы свежеиспечённого хлеба переплетаются с запахом холодного моря. Безграничные поля Вермланда, осыпанные сверкающим, точно бриллиантовая крошка, снегом. Навязчивый ветер Сорселе, распахивающий оконные ставни в домах простых жителей и грызущий кости вечно ищущего странника. Маленькая церковь с остроконечным шпилем и одинокие огни скромно украшенных рождественских ёлок в Гуннарскоге. А летом – изумрудные поля, буйно цветущие деревья, прохладный ветер, бьющий в лицо, но не колючий как зимой, а мягкий, будто бы ласкающий.

Иногда София предаётся воспоминаниям, разглядывая глянцевитые картинки туристических журналов. В Нью-Йорке она чувствует себя свободной и по-настоящему независимой, однако это не мешает ей испытывать ностальгическую тоску по родине. Шуршащие страницы пахнут свежей типографской краской. Швеция. Такая далёкая – через океан и на север – и в то же время знакомая, родная, изученная вдоль и поперёк. София до сих пор не избавилась от некоторых своих исконно шведских привычек. Она любит кофе со сладостями, а перерыв во время рабочего дня неизменно называет на шведский манер – fika. Она любит стейки из лосося, а сюрстрёмминг ест столовой ложкой прямо из банки, ничуть не морщась от слишком специфичного запаха квашеной сельди. Благодаря чуткому слуху она умеет имитировать звучный американский акцент, однако от своего – шведского – не избавилась до сих пор. Она производит впечатление истинной шведки – спокойной манерой речи, плавными движениями и взглядом необъяснимой, чарующей северной одухотворённости. Но стоит узнать её поближе, и вам откроется иная её сторона – настолько же необъяснимая и непредсказуемая. Её действия не поддаются логике, а её бытовые привычки для среднестатистического американца – дикая причуда. Из-за чрезмерного увлечения мистикой некоторые особо доброжелательные называют Софию сатанисткой или сектанткой. Несмотря на всё вышесказанное, биография этой девушки началась бы весьма обыденно.

София Эллегорд Берг родилась в один из буйно цветущих осенних дней шведской деревни Гуннарског, в мало чем примечательной семье. Её мать, Ивонн О’Лири – француженка с ирландскими корнями, за всю свою жизнь так и не получила высшее образование, ограничившись средним. Работала она разве что во дворе собственного дома, а чуть позже – в своей же кондитерской, и причудливым полётом творческой мысли Ивонн не могла похвастаться. Однако недостаток знаний вполне окупался усидчивостью и способностью добиваться желаемого, невзирая на какие-либо рамки. Отец Софии, Гунбьорн Берг, был сыном местного священника и воплощал собой истинно христианское смирение. Надо ли говорить, сколь шокирующим стало известие о его связи с юной Ивонн? Тогда ей было всего восемнадцать, ему же – двадцать один. Дабы избежать ненужных пересудов, новообразованная пара вступила в брак, едва новость о беременности фрёкен О’Лири распространилась в кругу обеих семей.

Вопреки чаяниям родителей, Гунбьорн не пошёл по стопам отца, выбрав куда более выгодную профессию мясника. Через год после рождения дочери он открыл собственную мясную лавку, куда позже стекались жители всего Гуннарскога. Совместная жизнь двух некогда влюблённых друг в друга людей вскоре лишилась былой остроты, превратившись в череду стабильно обыденных дней. Рождение Софии стало для Ивонн настоящим испытанием и одновременно нежданным благословением. Семья Берг ничем не отличалась от всех остальных семей Гуннарскога. Они жили едва ли не на самом краю поселения – каждое утро остроконечный шпиль маленькой церкви, омываемый пасмурными лучами, виднелся из окна их маленького тёмно-красного дома. Каждое утро отец Софии, подгоняемый сильным ветром, шёл в поленницу за порцией дров и растапливал печь. Каждое утро мать Софии, надев одноцветный передник, готовила завтрак на тесной кухне. Из всей семьи верующей была только бабушка Софии, и пока молодая семья подкреплялась на кухне, она уже шла в церковь на утреннюю службу. Раз в году, как раз на день рождения Софии, Гунбьорн охотился на лосей в местном лесу, Ивонн ждала его дома, а сама София познавала мир с неизменным рвением маленького ребёнка.

Росла она способной девочкой – новую информацию схватывала на лету, быстро освоила письмо и рано научилась читать. Её взгляд с самого рождения был более осмысленным и серьёзным, чем у сотни других деревенских детей, её речь с раннего детства была взвешенной и понятной, и всё, что за что бы ни бралась София, получалось у неё столь легко и непринуждённо, точно сам Господь наградил всеми талантами мира одного-единственного ребёнка, сделав его проводником божественного света. Особенно ярко таланты Софии проявлялись в музыке. Вместе с соседскими мальчишками она не только бегала по лужам, воровала бруснику и устраивала велосипедные гонки, но и училась играть на флейте, виолончели и никельхарпе. Флейту София не любила, зато струнные инструменты осваивала с фантастической лёгкостью.

Когда Софии едва минуло шесть лет, отец впервые взял её с собой на охоту. Она запомнила тот день, как бы странно это не прозвучало. Традиционные бутерброды со свекольным салатом и мясными тефтельками. Шум осеннего леса. Окровавленная туша подстреленного зверя – пуля попала точно в лёгкие. Запах горевшей древесины и дрожащее пламя от костра. Тот день София запомнила обрывками, отдельными, но невероятно яркими кадрами. В тот день София впервые ощутила тяжесть охотничьего ружья – разумеется, шестилетней девочке не доверили подстрелить лося, однако сопутствующее ощущение власти она помнит до сих пор, а в мгновения злости или гнева смутно жаждет его повторить.

«Мама, мне приснилось, что бабушка с дедушкой и папа ушли. Навсегда ушли».

Ивонн обожала свою дочь и мало в чём могла ей отказать. Первые шесть лет она не смела ни поднять на неё руку, ни повысить голос. Вопреки той свободе, что царила первые шесть лет в семье Берг, София не была избалованным ребёнком, а подспудный страх и уважение перед отцом не позволял ей говорить или совершать лишнее. Однако всё имеет свойство заканчиваться.

В год своего шестилетия София впервые услышала голоса. Точнее, слабые их колебания – некие звуковые волны неясного происхождения, странное бормотание потусторонних сущностей, поселившихся в прямом смысле слова у тебя в голове, под самой коркой черепа, на поверхности мозга. И тот день, когда они впервые появились, София тоже запомнила с чрезвычайной ясностью.

Поначалу она не могла расслышать сути их разговоров – за бессвязным бормотанием смысл неизменно ускользал. София не испугалась их. Ей казались интересными эти причудливые звуки, возникающие будто бы из ниоткуда, источник которых невозможно было определить. Однако рассказывать о них своим родителям София не спешила. Они казались ей и занятным объектом для исследований, и своеобразным тайным знанием, доступным лишь ей одной. Благодаря живому воображению София очень быстро и крепко уверовала в то, что эти странные звуки – посланники иного мира.

Единственное, о чём София рассказала матери в тот год – так это о странном сне, в котором бабушка с дедушкой и её отец были мёртвыми.

«Всё будет хорошо, Софи. Это просто сон».

Однако зима 1992 года принесла с собой отравляющую горечь несчастья. В начале декабря от сердечного приступа умирают бабушка и дедушка Софии, а под Рождество Гунбьорна Берга обнаружили мёртвым в собственной мясной лавке.

Несмотря на то, что страсть и былая влюблённость очень быстро сошли на нет, смерть молодого мужа, особенно приправленная смертью горячо любимых родителей, Ивонн восприняла крайне болезненно. Столь жестокое преступление было нехарактерно для деревенской местности, и почти ни у кого не оставалось сомнений – это убийство совершил кто-то из заезжих. Полиция Швеции оказалась бессильна перед отсутствием улик и убийцу тогда не нашли.

София была тогда ещё слишком мала, однако прекрасно понимала, что служило причиной той скорби, воцарившейся в опустевшем доме. Однако причину ненависти, исходившей от родной матери, она долгое время понять не могла.

Трагическая гибель мужа и глупая смерть родителей подкосила Ивонн. В дочери она перестала видеть своё спасение и благословение, и отныне называла её не иначе как «ребёнком Дьявола».

Желая хотя бы на время избавиться от гнетущих воспоминаний, молодая женщина вместе с дочерью переехала в черту города – в Арвику. Накопленные средства позволили ей открыть кондитерскую лавку, коя, впрочем, не снискала особой популярности. С той поры одинокая жизнь матери и дочери превратилась в череду обязательств и немых обвинений. С той поры Ивонн стала поднимать руку и повышать голос, а постоянные убытки и смутное ощущение голода лишь усугубляли и без того незавидное положение.

После переезда в Арвику жизнь Софии поменялась кардинально. Она продолжала заниматься музыкой – но на этот раз в ущерб крепкому сну. Она прилежно училась, а по возвращению из школы до самого вечера работала в кондитерской. Она драила полы и получала немало пощёчин, едва во время приготовления сладостей на коже столь не вовремя проступали алые капли. Она выкраивала редкие выходные и снова стирала пальцы до крови – играя в городских парках на потрёпанной виолончели, подаренной ей одним из соседских мальчишек. Жизнь матери и дочери в одночасье лишилась былой родственной любви, и только музыка оставалась для Софии единственным верным другом, который понимал её без лишних слов.

В тот период, несмотря даже на неизменную усталость под конец дня, София продолжала слышать шум в своём сознании. С каждым днём он становился всё более чётким, а редкие разговоры – всё более осмысленными. Каждую ночь, едва тело окутывала дремота, София слышала музыку. Бессвязную и ослепительно красивую, дьявольскую и божественную, состоящую из одних утробных звуков и витиеватых трелей. Эта музыка звучала тихо, но всё же вполне отчётливо. А затем воцарилась гулкая тишина. Объёмная. Её можно было ощутить физически. И тогда София в первый, но далеко не последний раз услышала голос. Мужской. Чуть хриплый. Если бы она его услышала от видимого и осязаемого человека, он, возможно, даже понравился бы ей. Однако в ту ночь тот голос внушал ей животный, необъяснимый страх.

С едва заметным смешком он произнёс тогда всего одну фразу.

«Добро пожаловать».

После этого София особенно увлеклась всем мистическим и неопознанным. Тайком от матери она посещала местную библиотеку и взахлёб читала труды Фладда, Папюса, Юнга, Кроули, Фичино и Агриппа. Она не интересовалась сказками, приключенческой литературой и шведскими писателями, творчество коих под микроскопом изучалось в школах. Она интересовалась религиями, мистицизмом, гаданиями, астральными путешествиями, философией и психологией. С невиданной для подросткового возраста усидчивостью София изучала термины, даты и представленные в тех объёмных трудах оккультные знания. В то время как другие дети гуляли под ручку и шептались между собой на пикантные темы, София жаждала познать саму себя и тонкие материи этого мира.

Когда Софии минуло четырнадцать, её мать повторно вышла замуж за своего друга детства – Тарвалда Ульвена. После окончания школы в Гуннарскоге он обосновался в Стокгольме и впоследствии работал дирижёром в местном филармоническом оркестре, а в тот год приехал в Арвику погостить у родственников. София не испытывала типичную в подобных случаях подростковую ревность, скорее, искренне радовалась, что мать наконец-то отвлечётся от нескончаемых упрёков в её адрес. Отношения с отчимом развивались в мирном русле – настороженность по отношению к малознакомому человеку крайне быстро сошла на нет. Софию поразила необычайная гибкость и живость его ума, его жажда ко всему новому и поначалу непривычному. В отличие от Ивонн, со временем углубившейся в религию, Тарвалд был лишён стереотипов и предрассудков, не возводил вокруг себя стены и предпочитал преодолевать препятствия, а не искусственно их создавать. Нет ничего удивительного в том, что София, рано потеряв отца, потянулась к человеку, который воплощал для неё все лучшие качества, какими и она сама на тот момент хотела бы обладать.

Голоса появлялись тогда редко, но звучали всегда отчётливо. Поначалу это были обрывки фраз. Невнятные и лишённые всякого смысла. «Посмотри сюда», «У нас сегодня праздник», «Почему бы и нет?», «Как интересно», и так далее, и тому подобное. Они появлялись неожиданно и столь же неожиданно исчезали. Они не сопровождались физической болью или каким-либо дискомфортом. Они не мешали Софии жить. Но их появление всегда сопровождалось необъяснимой тревогой. Так быть не должно.

Кондитерская фру Берг с каждым годом приходила в ещё больший упадок, и столь неожиданное замужество, вне всяких сомнений, сыграло Ивонн на руку. Лавку закрыли, однако в последующие четыре года новообразованная миссис Ульвен вполне благополучно жила на деньги своего мужа. Семья жила раздельно – Ивонн не захотела покидать столь привычный для неё город, а Тарвалда в Стокгольме ждала работа, и в Арвику он приезжал лишь изредка. Однако музыкальные таланты Софии не могли укрыться от его чуткого слуха. Именно он однажды завёл разговор о том, что после окончания школы падчерице следует поступить в королевский музыкальный колледж Стокгольма. Ивонн эту идею не поддерживала. По правде сказать, её вообще не волновали успехи дочери в какой бы то ни было области.

«Ты ребёнок Дьявола. Твоё рождение забрало у меня семью».

Бывало, эту фразу она говорила Софии едва ли не каждый день. Некогда активная и жизнерадостная девочка становилась всё более серьёзной и молчаливой – не в последнюю очередь под влиянием матери. Вплоть до окончания школы София мечтала лишь об одном – уехать в столицу и изо всех сил постараться забыть годы лишений и унижений.

Её мечта осуществилась как раз в год её восемнадцатилетия. Школьный период успешно закончился. Скромно отпраздновав это событие в городском парке вместе с несколькими одноклассниками, София в тот же вечер собрала вещи. Укладывая в футляр виолончель, на которой за одиннадцать лет беспрестанного пользования уже порвалась одна струна, девушка думала лишь об одном – убежать отсюда. Каждый последующий день жизни с матерью становился всё более невыносимым. Разумеется, София не питала никаких иллюзий – отчим едва ли обрадуется её появлению у себя на пороге, однако его она понимала лучше, чем собственную мать, с ним у неё было куда больше общего. Решимость Софии была непоколебимой. Однако путь из комнаты в коридор оказался не столь лёгким, каким она поначалу его представляла. Едва услышав, что её дочь решила уехать в Стокгольм, Ивонн закатила истерику. Сжав пальцы на тонкой лодыжке Софии, она кричала во всё горло, обжигая воздух многочисленными ультиматумами и угрозами. Она вцеплялась ногтями в кожу, хватала Софию за плечи и ударяла о стену. Она не скупилась на удары по лицу, впрочем, прекрасно понимая, что лишние следы привлекут к ней внимание полиции. Она умоляла и угрожала, заливалась слезами и проклинала. В приступе сверхъестественной ярости эта женщина внушала ужас и отвращение. И в те мгновения сознание Софии пронзила жестокая мысль: она не будет скучать по матери. Ведь матери у неё, по сути, и не было.

Прекрасный, чарующий, многогранный Стокгольм. Из залитого дождём окна автобуса виднелись многоэтажные дома, покрытые жёлтой краской, впечатляющая и величественная церковь св. Катарины, очертания Сёдермальма и ратуши, пока, наконец, водитель не остановился на центральной автобусной станции. Путь занял три с половиной часа, и к дому отчима София добралась только к одиннадцати вечера. Дождь лил, не переставая, а София забыла зонтик. Самый очаровательный способ познакомиться с городом – это изучать его пешком, чувствуя, как настойчивый ливень проникает под одежду.

Опасения девушки оказались напрасными – Тарвалд принял её вполне дружелюбно и гостеприимно, безоговорочно поверив тому, что Ивонн сама выгнала собственную дочь. В Стокгольме у Софии было куда больше возможностей для познания всего необъяснимого и мистического, и после переезда она принялась с двойным рвением изучать труды итальянских и французских оккультистов, читать об индийских и тибетских учениях, практиковать астральные проекции и гадать на картах Таро. В Стокгольме София поступила в королевский музыкальный колледж, и училась с таким же рвением, с каким стремилась познать природу тех голосов, что стали посещать её чаще.

В девятнадцать лет София впервые испытала чувство влюблённости. Её избранником на тот период стал её однокурсник – столь же увлечённый юный музыкант Герхарт, втайне лелеющий мечту о карьере великого гитариста. Он был вдвое выше неё и гораздо приземлённее, несмотря на страстную любовь к столь хрупкой материи, как музыка. В свободное от учёбы время он изучал польскую мифологию и фольклор, рассекал пустынные улицы на мотоцикле и хвастливо показывал Софию своим многочисленным друзьям. Он был крайне свободолюбив, так же, как и она, и настолько же болтлив, что, в конце концов, и послужило причиной их разрыва.

«Твоя мать сошла с ума, девочка. Скоро и ты последуешь за ней. А пока радуйся, что не разбилась на том грёбанном мотоцикле вместе с ним. Радуйся, пока можешь».

Через неделю после их разрыва Герхарт попал в аварию и умер, пролежав в коме два дня. София не оплакивала бывшего возлюбленного – она оплакивала собственную прежнюю жизнь. С того дня сознание Софии перевернулось, а голоса проявили себя во всей полноте.

Они преследовали её не слишком навязчиво, появляясь и исчезая с некой периодичностью, но их природу она понять не могла, и это внушало страх. Она слышала различные голоса, всегда мужские, но противоположных тонов – высокие и низкие, грубые и мягкие. К их появлению отныне примешивались странные физические ощущения – покалывание в кончиках пальцев и скребущие, обжигающие когти по самой поверхности мозга. Это было больно. Чертовски больно.

Несмотря на животный ужас, раздираемый изнутри, Софии каким-то неведомым образом удавалось не выказывать его перед отчимом. Он думал тогда, что всё в порядке. Он и сейчас так думает.

После окончания академической консерватории София работала виолончелисткой в стокгольмском филармоническом оркестре – в том самом, где Тарвалд был дирижёром. Музыка вытесняла из сознания Софии другие посторонние звуки, а изматывающие репетиции и последующие концерты она воспринимала с необыкновенной радостью. Вместе с оркестром она выступала на ежегодных фестивалях и вечерах Нобелевской премии, на концертах классической музыки в Норвегии, Дании, Литве, Франции, Великобритании и в некоторых городах США: Миннеаполис, Хьюстон, Лос-Анджелес, Сан-Франциско, Чикаго и Нью-Йорк. София числилась виолончелисткой королевского стокгольмского филармонического оркестра с 2007 по 2012 год.

В октябре 2012 года Софию пригласили в нью-йоркский симфонический оркестр, и в том же году она вместе с отчимом улетает в США.

В Нью-Йорке периодические приступы Софии приобретают более устойчивый и непредсказуемый характер. К слуховым галлюцинациям примешиваются всплески подавленного и мрачного настроения, однако София, не привыкшая долго сидеть на месте, пока что не позволяет подобным состояниям в полной мере взять верх над собой. Голоса, звучащие в её голове, выказывают к ней всё более враждебное отношение, а скребущие ощущения становятся всё болезненнее.

До недавнего времени София предпочитала не обременять себя хоть сколько-нибудь серьёзными отношениями, но и партнёров у неё было не столь уж много. Некоторые из её любовников сбегали сами, едва узнавали о её не в меру сильном увлечении мистикой и едва завидев последствия этого увлечения – нарисованная пентаграмма в коридоре перед входной дверью и гроб, стоящий у окна в её спальне. Некоторые из них сбегали, едва София запирала их в этом гробу.

А некоторые из них умирали.

По этой же причине София крайне редко позволяла себе к кому-либо привязываться – ибо была убеждена, что «счастливца» в этом случае неизменно настигнет смерть. И голоса неизменно ей об этом возвещали незадолго до самого трагического события.

В составе нью-йоркского симфонического оркестра София выступала на гастролях в Германии, Северной Корее, Австрии, Италии и Швейцарии; во многих штатах Америки – Миссури, Иллинойс, Огайо, Мэриленд и Пенсильвания. София по сей день числится виолончелисткой нью-йоркского симфонического оркестра.

С апреля 2015 года состоит в крайне необычных и запутанных отношениях с Джозефом Мюрреем – наркобароном и владельцем антикварной лавки.

В конце апреля 2015 года в одиннадцать часов вечера на Софию напал некий Рой Бьорк – мужчина 1964 года рождения. При нападении он вонзил ей в живот короткий разделочный нож, однако одним этим ударом всё и ограничилось – один из прохожих застал сцену преступления. Через два часа его удалось задержать. Позже, после экстрадиции, Бьорк признался шведской полиции, что виновен в убийстве Гунбьорна Берга, произошедшего в Гуннарскоге в 1992 году.

В Нью-Йорке София обрела иную жизнь, наполненной большей свободой от кого бы то ни было, и здесь же, в конце концов, встретила мужчину, которого по-настоящему полюбила. Но от одного София всё же не смогла избавиться. От голосов.

7. Пробный пост:

Отсюда же

Как странно, как непривычно, как пугающе.

Как странно чувствовать к сидящему перед тобой мужчине нечто большее, чем простое, неизменное, спокойное и безопасное равнодушие. Как непривычно думать о нём подобным образом. Как пугающе осознавать, что всё, совсем недавно казавшееся неотъемлемым и неизменным, теперь стремительно превращается в пыль. Мне стоило огромных усилий, чтобы сохранить нейтральное, бесстрастное выражение на лице. Звуки, рвущиеся из горла, обращаются в слова, а слова – в осмысленные, такие взвешенные предложения. Мне стоило огромных усилий, чтобы в моём голосе не слышалась слабость, неуверенность, болезненное ожидание следующего удара. Истина всегда жестока со всеми, кого настигает со всей своей внезапностью – эта мысль неоднократно меня посещала за весь этот прошедший месяц, и сейчас она как никогда ясно иллюстрировала проходящий между мной и Джозефом разговор. Я понимала, что моё двойное признание, возможно, окажется для него неожиданным. Как понимала я и то, что если бы он действительно захотел бы причинить мне боль, то выбрал что-нибудь поинтереснее обыкновенного, такого приземлённого гнева. Однако я не знала, что мне следует ожидать от собственного мужа, и внутренне готовилась к любому ответному выпаду.

Но он так спокоен. Ни единой тени раздражения или злости не отображается на его лице, едва с моих губ срывается это судьбоносное, двойное признание. Я вижу в его глазах лишь удивление. Безмерное, невыразимое удивление. Нити нервов растягиваются до болезненного предела, и я невольно сильнее сжимаю пальцами подлокотники кресла, на котором сижу с таким хрупким, иллюзорным спокойствием. Облизываю пересохшие губы, ожидая услышать в ответ что угодно. И готовясь уйти когда угодно – в любой момент, стоит только Джозефу предоставить его. Но он так спокоен. Я слушаю его, переведя взгляд на второй стакан виски, не тронутый мною, но жадно впитываю в себя каждое произнесённое слово, пронзающее тишину просторной гостиной. Краем глаза отмечаю царящий здесь порядок. Будто и не было того скандала, произошедшего меж нами месяц назад. Признаться, спокойствие Мюррея – последнее, на что я рассчитывала при сегодняшней встрече, и то, как взвешенно и обстоятельно он задаёт мне вопросы, несказанно меня удивляет. И причина этого спокойствия может быть только одна – он знал. Он знал о том, что я ему не верна, но смотрел на это сквозь пальцы. Почему?

Вновь переведя на него взгляд, я усмехаюсь одним уголком губ и отвечаю в привычной манере:
– Ненависть – слишком сильное чувство, Джозеф, чтобы я испытывала его к тебе.

Он хочет, чтобы я была с ним откровенна. Внутри меня разрастается смятение. Мне следовало бы расслабиться, едва осознав, что ожидаемая и незаметно нависшая надо мной угроза – не тот остро заточенный и сверкающий на солнце топор, готовый в любой момент напитаться кровью, а, скорее, лёгкая, едва ощутимая горстка пепла, разлетающаяся по ветру, но скрипящая на зубах. Напряжение внутри меня усиливается. Я молчу всего несколько секунд, но отчаянно подбираю слова, тщательно взвешиваю все возможные варианты, раздумываю, с чего мне следует начать. Откровенно говоря, мне вовсе не хочется начинать этот разговор. Как страшно влюбляться в человека, за которого изначально выходила замуж исключительно по меркантильным соображениям. И как страшно признаваться ему в этом. Как страшно признаваться самой себе в собственной же слабости. Как страшно, когда весь твой прежний мир стремительно рушится.

Но всё-таки я начинаю.

– Ты хочешь, чтобы я была с тобой искренна? – переспрашиваю, наконец, нарушая возникшее молчание, не сводя глаз с Джозефа. – Хорошо. – я сплетаю пальцы в замок на колене, точно желая отгородиться от любых возможных реакций, а заодно и от собственных чувств. – Знаешь, я не хочу лгать тебе, – как лгал мне ты – мысленно добавляю, но вслух этого не высказываю, – и поэтому я здесь. Но, пожалуй, ты прав – это не единственная причина моего визита. – как же сложно признаваться в том, в чём не уверена, и что в то же время так просто и понятно, будто иначе и быть не могло. Я смотрю Джозефу в глаза и вижу в них то, чего раньше не замечала. Сегодня я вижу его совсем другим, таким непривычным, таким непостижимым. Что я могла прочесть в его глазах в это мгновение? Бесстрастное ожидание? Хрупкую надежду? Зачем ты задал мне этот вопрос, Джозеф – люблю ли я тебя? Не потому ли, что сам почувствовал тот странный, теплящийся огонёк где-то в области сердца? Но разве мы это предполагали, ещё, казалось бы, совсем недавно обмениваясь кольцами и фальшиво, приторно-сладко улыбаясь той веренице гостей, что посетила нашу свадьбу? Предполагали ли мы это, будучи независимыми, состоятельными личностями, влекомые исключительно приземлёнными чувствами?

Мы не предполагали друг в друга влюбляться, не так ли?

– Мы этого не планировали, верно? – озвучиваю свою мысль. – Однако в последнее время со мной происходит нечто странное. – мне изо всех сил хочется отвернуться, лишь бы не смотреть в эти сияющие глаза, мне изо всех сил хочется заткнуть уши и раствориться в накаляющимся воздухе, делая вид, что это происходит не со мной, но я пересиливаю себя и продолжаю, вновь касаясь ладонями подлокотников кожаного кресла, держа осанку по-прежнему безупречно прямую и на этот раз высказываясь более чётко и ясно: – Да, Джозеф, я люблю тебя, хоть и никогда не знала, каково это – чувствовать хотя бы простую, быстро проходящую влюблённость. Я познала страсть, увлечение, ненавязчивую симпатию, но никогда ни в кого не влюблялась. – в горле неожиданно пересыхает и я судорожно сглатываю, осознавая, что рассказала Мюррею, возможно, куда больше, чем хотелось. – Любовь делает человека слабым, не так ли? Тебе, возможно, знакомо это чувство слабости, которое всегда сопутствует любви. Мне оно теперь тоже знакомо. И вот она я – влюблённая в тебя и слабая перед тобой. – последнюю фразу я объявляю едва ли не торжествующим голосом, чуть хохотнув, осознавая, сколь отчаянно и необдуманно я призналась ему в том, в чём совсем недавно не смела признаться даже самой себе. – И это – ещё одна причина, по которой мне не хочется тебе лгать.

8. Личная информация:

Скрытый текст:

Для просмотра скрытого текста - войдите или зарегистрируйтесь.

9. Пароль:

Скрытый текст:

Для просмотра скрытого текста - войдите или зарегистрируйтесь.

Кэрол Маделин Бристоу // Carol Madeleine Bristow

Saoirse Ronan | Сирша Ронан

› Дата рождения: 5 ноября 1981 г., 15 лет. › Деятельность: студентка пятого курса Хаффлпаффа. › Лояльность: отряд Дамблдора. › Чистота крови: полукровна.

› Волшебная палочка: 12 дюймов, липа и перо феникса. › Патронус: лягушка. › Имущество: сова Фанд.

ОБЩЕЕ ОПИСАНИЕ В равной степени Кэрол могла бы быть для кого-то светом в конце тунелля, путеводной звездой, солнечным лучом, жилеткой и совестью. Ей жизненно необходимо кому-то помогать. И даже согласие потенциального объекта не требуется, ведь, право слово, в её масштабной миссии это сущая мелочь. А миссия у Кэрол одна. Нести добро в массы. С раннего детства она отличалась незаурядной фантазией и любовью ко всему сказочному и неизведанному. Как и всякий ребёнок, Кэрол ночами забиралась под одеяло и, вооружившись карманным фонариком, в буквальном смысле задерживала дыхание, окунаясь в атмосферу выписанных на бумаге историй. По крайней мере, до тех пор, пока её не обнаруживали родители. Эта черта сохранилась в Кэрол до сих пор, с той лишь разницей, что теперь она предпочитает творить волшебство собственными руками, а не читать о нём. Причём, волшебство в её случае может проявляться и не в буквальном смысле - Кэрол любит радовать ближних своих и такими милыми мелочами, как собственноручно связанный свитер, сплетённая фенечка или просто вовремя сказанное доброе слово. Кэрол - воплощённый свет. Она любит свою семью, праздники в кругу близких и друзей, атмосферу теплоты и всеобщего дружелюбия. А ещё бездомных котов, которых она всенепременно захочет подобрать и накормить. Правда, в детстве при попытке оного и столкнувшись с неожиданной для неё враждебностью со стороны кота Кэрол уяснила - добра много не бывает, но прежде всего нужно отыскать того, кто захочет это добро принять. Из этого проистекает ещё одна черта её характера - избирательность. Она в достаточной мере скрытная, чтобы не подпускать себе всех и каждого, и достаточно наблюдательна, чтобы понять при первой же стадии знакомства - сложится ли с тем или иным индивидом крепкая дружба, или же нет. Сама дружба для неё, как явление - такая же святыня, как и семья. Не предаёт тех, к кому привязалась всей душой, при этом не способна заметить первые ростки предательства со стороны других. В этом случае, если ответное добро задевает её ударной волной, то, собрав всю имеющуюся волю в кулак, переживает тихо, наедине с самой собой. И делает соответствующие выводы. Из-за своего дружелюбного нрава Кэрол порой навязчива и чрезмерно болтлива. Она стремится увлечь в разговор всех и каждого из своего круга, приправляя красочными описаниями и активной жестикуляцией. Она много говорит, но много и действует. Не любит сидеть на месте, но домашнее тепло ценит больше шумных вечеринок. Она честна, говорит то, что думает, из-за чего нередко попадает в неловкие ситуации. При этом находчива - знает, когда следует проявить наглость, а когда тактичность. Трудолюбива и упорна в учёбе, хоть и далеко не всеми заклинаниями свободно владеет. Несмотря на любовь к магии, Кэрол ценит и ручной труд, предпочитая делать подарки близким людям собственными силами, не прибегая к постороннему воздействию. Она не способна на зависть, предательство, лицемерие, алчность, или какое-либо ещё проявление зла, поэтому смириться с фактом его существования в окружающем её мире не так-то просто. БИОГРАФИЯ Джонатан Бристоу | Jonathan Bristow (1951 г.р.) - отец, магл, преподаватель английской литературы в лондонском университете. Нора МакКеллан Бристоу | Nora McClellan-Birstow (1953 г.р.) - мать, чистокровная волшебница, детская писательница. - Родилась в Лондоне, в семье магла и чистокровной волшебницы, став первым и единственным их ребёнком. Росла в районе Илинг. - Недостатка в родительской любви никогда не знала. И Джонатан, и Нора поддерживали практически любые начинания дочери. Они не слишком-то баловали её подарками из-за скромного достатка, но это не имело совершенно никакого значения для Кэрол. У неё было мало игрушек, но счастье она и поныне меряет не в чём-то материальном, а в количестве проведённых вместе мгновений в атмосфере любви и взаимопонимания. - С раннего детства замечала за собой проявление магических способностей. Нора МакКеллан не скрывала, что она волшебница, и о существовании магии Кэрол знала всегда, однако в силу своего характера отнюдь не воспринимала это как нечто обыденное. - До поступления в Хогвартс училась на дому. Мать научила Кэрол читать и писать, отец знакомил её с классикой английской и зарубежной литературы, а с подачи Норы девочка обожала читать сказки, в том числе и написанные матерью. - Надо ли говорить, что у столь любопытной натуры увлечения менялись со скоростью света? Кэрол любила рисовать, сочинять истории, играть на старом и почти расстроенном пианино, доставшимся от бабушки; шить и плести, лепить и разбирать сломанный магнитофон. Лишь мечта освоить магию со временем оставалась неизменной. - Несмотря на скорее домашний образ жизни, Кэрол росла необычайно активным и общительным ребёнком, и часто проводила время на улице, гуляя во дворе собственного дома и на детских площадках. В компании ровесников она тотчас же становилась безоговорочным лидером, увлекая новых друзей в любые безумства, какие только способна была выдумать детская фантазия. - Прилёт совы в год одинадцатилетия не стал для Кэрол неожиданностью, а скорее давно желанным подарком. Возможность обучаться магии в специальной школе Кэрол восприняла с необычайным энтузиазмом, а упорство и любопытство, проявившееся в первый же учебный год, сохранилось в ней до сих пор. - На церемонии распределения Кэрол попала на факультет Хаффлпафф. - Из всех предметов больше всего девочке полюбилась травология, в которой она на данный момент преуспевает больше всего, и квиддич. Полёты на метле стали для Кэрол настоящей страстью, а тренировки и последующие матчи по квиддичу - чем-то вроде увлекательного приключения. В сборной Хаффлпаффа она занимает место загонщика. - Без лишних раздумий примкнула к отряду Дамблдора ещё в самом начале его формирования. - Слухи о растущем могуществе Тёмного Лорда воспринимает с настороженностью. Кэрол нелегко принять тот факт, что в окружающем её мире зла не становится меньше, а мысли о неминуемом кровавом исходе второй магической войны заставляют признать - скоро придётся повзрослеть. УМЕНИЯ » Проявляет весомые успехи в травологии. » Увлекается рукоделием. » Неплохо ориентируется на местности, поэтому не боится остаться одна в лесу или ином безлюдном месте.

› Связь с вами: Скрытый текст: Для просмотра скрытого текста - войдите или зарегистрируйтесь.

› Как вы нашли нас? Старая-добрая реклама.

Пример игры

От меня никогда не было никакого толку. Сколько себя помню, от меня были одни лишь неприятности. По крайней мере, так говорила мне мать. Так считала я сама долгие, мучительно болезненные годы. Все дальнейшие одиннадцать лет своей жизни я так старалась вытравить из памяти всё то, что столь крепко ассоциировалось с матерью – запахи рассыпчатого печенья и мокрого белья, вкус свежесваренного глинтвейна и сырой земли, ощущение жгучей боли в затылке, локтях и кончиках пальцев. Я старалась убедить себя, будто у меня нет ни семьи, ни рода, ни корней, точно я – бродяга, вечная сирота, призрачная оболочка из плоти, крови и костей. С таким же рвением я убеждала себя в том, что Тарвалд – единственная моя семья, мой род, мои корни, начало моей жизни на этой планете. Но прошлое нельзя вытравить из памяти, как нельзя и забыть вечный зов крови, что тихими переливами не даёт спать по ночам.

Мне шесть лет. Этот период я помню обрывками, отдельными яркими кадрами. Один из таких кадров – мой первый поход с отцом на охоту. Тогда я впервые взяла в руки ружьё. Свежесть осенних листьев звучала сладкой мелодией, а окровавленная туша подстреленного лося смотрелась как шёлк. Красные тона. Оранжевое покрывало, желтизна косых солнечных лучей, раскалённые языки пламени. Кровь, что тонкими струйками обагрила гладкую, блестящую шерсть. Мой отец убил того лося. Я видела, как он целится, как уверенно и плавно нажимает на курок, как животное падает навзничь. Это такая удача – столь точный выстрел. Сидя в компании взрослых у костра, я тогда думала – а что, если бы тот выстрел сделала я? Как ощущала бы себя, познав чувство власти? В тот день меня занимали совсем не детские мысли, и запомнила я его по большей части благодаря им. Тогда я ещё не слышала голоса.

Мне четырнадцать. Бесконечно долгие, тошнотворно тоскливые восемь лет жизни с матерью. Вкус рождественского печенья сменился кровавой горечью и вспухшими губами. Запугивания, крики, вечно сведённые брови. Удивительно, как органы опеки не заинтересовались мной. Должно быть, потому, что моя мать умела скрывать то, о чём посторонним знать не положено. Должно быть, потому, что я всегда носила одежду с длинными рукавами. И порой за завтраком, нарезая мелкие кусочки мяса для бутербродов, я думала, как это будет – подойти со спины к собственной матери и перерезать ей горло. Я думала, каково это будет – явственно ощущать два расколовшихся мгновения, «до и после», «тогда и сейчас». Рассказывая об этом миссис Мюллер, я не чувствовала того ужаса, что что сковывал меня при одних лишь мыслях о возможном убийстве – на этот раз человека. Я будто бы освободилась от тех оков, что мешали мне свободно вдохнуть, но, конечно же, подозревала, что это лишь кратковременная иллюзия.

Я позволила себе потонуть в убеждении, точно миссис Мюллер и вправду желает мне помочь. Разве не в этом состоит суть её работы? Габриэлла, должно быть, знает, каким скучным бывает чужое безумие. Сколь тоскливыми бывают чужие исповеди. Сколь надуманными и незначительными становятся человеческие проблемы – с их неизменной суетой, погружению в себя, бесконечными оправданиями. Я тоже оправдывала себя. Тем, что всё могло быть иначе, будь у меня другая мать. Если бы я сама не была настолько наивной. Если бы во мне было хоть немного больше внутренней силы.

Мне не становится лучше. Эта фраза раскалённым комком билась у меня в мозгу с самого начала нашей встречи, и мысли о том, что миссис Мюллер, возможно, и не ставила перед собой такую цель изначально, захватили меня без остатка. Наслаждалась ли она моей болью? Лгала ли с самого начала? На несколько мгновений меня начинает тошнить. Чёткие фразы, до этого звучащие у меня в голове, теперь сменились размеренным гулом. Я поджимаю губы, изо всех сил стараясь не выдавать своё состояние.

– Да. – коротко подтверждаю я. – Не становится. – и поднимаю глаза на Габриэллу. Мне очень хочется узнать, кто она на самом деле. Изучение психологии прошло впустую – я ничего не могу прочесть на её лице, кроме того, что она притворяется. Притворяется, будто мой вопрос удивил её. Она по-прежнему собрана и чуть отстранёна, и как никогда раньше мне хочется скрести с неё этот слой изящества, вместе с белоснежной пудрой и матовой помадой. Я ничего более не говорю, лишь слушаю её.

Миссис Мюллер говорит то, чего я поначалу не понимаю. Покой. Черта. Скоро всё закончится. Я чувствую её сухие пальцы на своей шее, и явственно начинаю дрожать. На мгновение прикрываю глаза.

– О чём вы говорите? – голос звучит низко и хрипло, как будто и не мне вовсе принадлежит. Затем я резко поворачиваюсь к Габриэлле, тем самым сбрасывая с себя её руку. Место, куда она прикасалась, горит нестерпимым огнём. Сама кровь становится огнём, оплавляет мне вены. – О чём вы говорите, миссис Мюллер? Разве я не имею право знать, что со мной происходит? Вы говорили, что я смогу перестроиться, но на деле всё только хуже. Меня будто тянет на дно. – мне всегда это было чуждо. Эти признания, откровения, душевные излияния и дефекации. Я начинаю ощущать, будто бы предала саму себя. Подумать только, как всё может измениться, если убедишь себя, что другой человек станет твоим проводником к другой, более полноценной, как тебе кажется, жизни. – Скажите мне правду.

DAVID DUCHOVNY

JONATHAN RANDALL HARRIS	ДОПОЛНИТЕЛЬНО
✖ Джонатан Рэндалл Харрис. ✖ Единственное допустимое сокращение - Джон.	✖ 11 апреля 1972 г., 43 года. ✖ Клинический психолог. ✖ Гетеросексуален.

ОСНОВНАЯ ИНФОРМАЦИЯ

Рэндалл Харрис | Randall Harris (1942 г.р.) – отец, хирург. Грейс Оливер-Харрис | Grace Oliver-Harris (1941 г.р.) – мать, стоматолог. Мэри Оливер | Mary Oliver (1919-2002) – бабушка по материнской линии. Умерла от инсульта. Гаррет Харрис | Garreth Harris (1978 г.р.) – младший брат, лейтенант полиции Филадельфии. – Гаррет, посмотри на Джона, у него лучше отметки, чем у тебя. – Гаррет, посмотри на Джона, у него комната гораздо чище. – Гаррет, посмотри, на Джона, он первым вызвался помогать, а ты тут задницу просиживаешь. Одна из незыблемых традиций семьи Харрис состояла в том, чтобы при каждом упрёке в адрес младшего сына начинать со слов «Гаррет, посмотри на Джона». Джон сделал это, Джон сделал то, Джон сделал пятое, десятое. Очевидно, из-за постоянных сравнений Гаррет так стремился отточить своё искусство язвить именно на старшем брате, да пнуть побольнее, несмотря на значительную разницу в росте. Нельзя сказать, что столь очевидное лидерство не устраивало Джонатана – каждое такое сравнение было чем-то вроде монетки в копилку его самолюбия; чем чаще они звучали, тем тяжелее она становилась. В действительности же Джонатан вовсе не был таким примерным мальчиком, просто так вышло, что на его фоне Гаррет казался куда более непослушным. Семья Харрис состояла из одних врачей, и Рэндалл, на правах её главы, жаждал такого же будущего для старшего сына. – Как вырастешь, будешь помогать мне ковыряться в мясе других, так что готовь свою задницу, малец. – Харрис, ты ещё не забыл, сколько лет Джону? Уже тогда Джонатан, конечно, понимал, как задница связана с перспективой помогать отцу в хирургических операциях, но матери о своих догадках не рассказывал. Хитрый и догадливый мальчик Джон крайне редко в чём-либо разочаровывал родителей, но стать хирургом не захотел. Нельзя, правда, сказать, что родители проводили со своими детьми больше времени, чем им хотелось. Многое в воспоминаниях Джонатана о детстве связано не сколько с матерью и отцом, сколько с бабушкой – именно она широким техасским жестом стучалась в его комнату, глубоким и зычным голосом возвещая о наступлении утра и его очереди готовить завтрак; совала запасные бутерброды с плавленным сыром в рюкзак и провожала до школьного автобуса. У Джона с бабушкой существовал тайный сговор – она не будет рассказывать отцу с матерью о его домашних пакостях, пока он до последней крошки съедает бифштекс с картофельным пюре. Ошибочно было бы предположить, что на фоне всего перечисленного Джонатан считался любимчиком. Как и Гаррет. Родители на пару с бабушкой воспитывали отпрысков в умеренно спартанских условиях – они Джона и Гаррета, конечно, любили, но так, чтобы не обнаглели впоследствии. В школе, само собой разумеется, Джонатан был лидером. Именно он чаще всего становился инициатором всех безумств, на какие только была способна детско-подростковая фантазия, и умел, в случае чего, постоять за себя. Его желание стать знатоком человеческих душ не возникло из ниоткуда – однажды друг семьи увлечённо рассказывал о своей успешной работе над особенно трудным пациентом, и Джонатан, воодушевившись, весь остаток вечера расспрашивал о тонкостях его профессии. К тому же, Джон обладал весьма ценными, как для будущего психолога, качествами – он был общительным, наблюдательным, любопытным, начитанным, в меру отстранённым, чтобы чужие жалобы не пропускать сквозь себя, а ещё постоянно анализировал. Он не был настолько усидчивым, чтобы постигать хитросплетения человеческих внутренностей, зато возможность на психологическом уровне влиять на людей по-доброму его завораживала. Это, кажется, и называют призванием. В первый же год учёбы в университете Джонатан влюбился в девушку с типичным американским именем Сандра. Она отличалась от многих – была отзывчивой, искренней и светлой. Увлекалась комиксами, йогой и трудовой терапией. С Сандрой было интересно и легко, она не требовала повышенного внимания и чутко реагировала на перепады настроения Джонатана. Как оказалось, этой идиллии суждено было закончиться совсем скоро – как раз в тот период, когда его возлюбленная передумала и работать, и учиться дальше. После бакалавриата двадцатидвухлетний Джонатан останавливаться отнюдь не собирался. Проработав некоторое время в городском реабилитационном учреждении, он продолжает учиться до степени магистра, а его совместная жизнь с Сандрой понемногу становится всё тяжелее. Она, кажется, и не думала развиваться дальше, уповая на сбережения Харриса, да помощь собственных родителей. Она всё чаще ставила ему в упрёк, что внимания он теперь уделяет ей гораздо меньше, чем ранее, а планы Джона податься в клиническую психологию воспринимала с явным пренебрежением. Ты же будешь работать с психами, говорила она; отчего бы тебе не засесть дома и кропать статейки про эту вашу психологию? Взгляни, дескать, на моего отца – своими литературными трудами в некоторых кругах он фактически знаменит! Джонатан отметил тогда, что эти литературные труды скорее напоминают безвкусное чтиво для домохозяек, и через несколько минут его благоверная вылетела из квартиры, захватив с собой десяток изданий о похождениях Супермена и пару томов о тантра-йоге и точке G. И поделом. Два года магистратуры пролетели незаметно, и на их исходе к Джонатану приехала его подруга детства Клеменс. Сейчас сложно сказать, что именно побудило его воспринимать её не только как подругу, но факт остаётся фактом – короткие встречи переросли в совместную жизнь, и тогда Джон, пожалуй, впервые серьёзно подумывал жениться. Ему было двадцать пять, и карьерные успехи ещё только ждали его впереди. Будни в филадельфийском центре психического здоровья оказались чрезвычайно плодотворными. Джонатан оказался невероятно терпеливым, дабы не терзать себя мыслями, что подобная работа не для него, и даже более – ему это вполне нравилось. Он не преследовал каких-либо высших и благородных целей; в его представлении помогать людям избавляться от навязчивых состояний – такая же работа, к которой надо подходить ответственно. Союз с Клеменс, тем временем, начинал распадаться. Она работала врачом-терапевтом, и их общая погруженность в работу так или иначе накладывала свой отпечаток. Тот факт, что с каждым годом они всё сильнее отдаляются друг от друга, Харрис до поры до времени предпочитал не замечать. На протяжении трёх лет он проводил громадную исследовательскую работу, посещал учебные курсы и был целиком погружён в написание диссертации. Упорно продвигаясь к своей цели – получить степень доктора философии, – он не видел никаких препятствий, и у него попросту не было времени на всё остальное. У него не было времени на визит в родительский дом, где уже полгода жила его бабушка, чьи болезни с возрастом только обострялись; у него не было времени и на анализ собственной семейной жизни, где со стороны Клеменс вполне отчётливо чувствовалась неудовлетворённость. 2002 год стал нелёгким для Джона во всех отношениях. Успешно защитив диссертацию, он получает степень доктора философии, а через месяц от инсульта умирает бабушка Мэри. Ещё через неделю после похорон Клеменс всё-таки решает высказать всё Джонатану – выясняется, что уже два года у неё бурный роман со своим коллегой, который, само собой разумеется, ценит её гораздо больше, чем Джонатан; что её совместная жизнь с ним напоминает клоаку без права на спасительный глоток воздуха; что только она вкалывает на работе, а Харрису как будто всё равно, и вообще он редкостное собрание всех возможных человеческих недостатков. Клеменс тогда так и выразилась: «редкостное собрание». Для самого же Харриса эта новость, да ещё озвученная за столь короткое после похорон время, стала сродни удара поддых. Глядя в широко раскрытые от нервного возбуждения глаза Клеменс, он только молча пожал плечами, что сама Клеменс не преминула расценить, как жест равнодушия, и с чистой совестью отправилась собирать вещи. Джон не стал её задерживать, и в тот поворотный день радовался только одному – что они ещё не успели пожениться. Любой другой человек на его месте как минимум терзал бы себя бесконечными упрёками и оправданиями, как максимум – спился, наплевав с высокой колокольни на карьерные перспективы и отдав себя во власть типичной американской болезни под названием «депрессия». Любой, но только не Джонатан. Тот год, разумеется, сильно повлиял на него, пошатнув и душевное спокойствие, и мирное течение жизни. Но он ясно понимал, что произойдёт, если позволит слабости одержать победу. К тому же, рядом с ним тогда оказались родители, и когда сил уже не хватало на самоуспокоение, их поддержка здорово ему помогала. Его трудолюбие не проходило незамеченным. Уже следующий год наполнил Джона внутренней силой от достигнутых успехов на профессиональном поприще – он брался за безнадёжные, на первый взгляд, случаи, аккуратно и точно справляясь с ними; он обладал каким-то особенным талантом и психологической интуицией, он умел за короткое время расположить к себе и подарить ощущение безопасности. Это не было легко – избавлять других от навязчивых состояний и находить ключ к избавлению от суицидального синдрома. Это, вообще-то, было неимоверно тяжело, но ведь и своё призвание находить не легче. Джонатан наконец-то переехал в новую квартиру, избавляясь тем самым от ненужных ассоциаций и чувствуя себя гораздо комфортнее, чем раньше. Жизнь понемногу стала налаживаться. А в 2005 году с ним случилась Дана. Её мать, некогда уверенная в себе женщина Элейн Бэнфорд, была тем случаем, который непременно описывают как «тяжёлый». Переживания от смерти сына на фоне приступа мужа, изрядно сдобренные возрастными проблемами – и лечение в клинике в качестве закономерного результата. Как и всегда, Джонатан взялся за дело с ответственностью и выработанным за годы профессионализмом, и миссис Бэнфорд за поразительно короткий срок пошла на поправку. С её дочерью он виделся едва ли не каждый день, и эта красивая, с блеском усталости в глазах женщина заинтересовала его практически сразу. Во время совместных обедов никакой скованности и неудобства не ощущалось – разговоры текли размеренно, будто бы сами по себе, а общих тем у них оказалось на удивление много. Он помогал не только её матери, но и самой Дане, оказывая посильную поддержку и зная, что иначе просто не смог бы. Ведь кому как не ему знать, сколь тяжело справляться с трудностями самостоятельно, пусть и одиночество не пугало его столь сильно, как Дану? Джонатан не ощущал какого-либо внезапного прилива влюблённости и болезненной привязанности; это не походило на всё, что он испытывал ранее, и это нельзя было назвать безумством – в какой-то момент он ясно осознал, что исход их отношений может быть только одним. Это было зрелое, взрослое чувство, и убегать от него Харрис отнюдь не собирался. И никто не удивлялся, когда в 2009 году психолог Джонатан Харрис и адвокат Дана Бэнфорд поженились – как будто все и сами ясно видели, сколь идеально эти двое подходили друг другу. Их отношения в браке поначалу были столь же тёплыми и уважительными – никто из них не подавлял друг друга, никто не требовал невозможного, и оба умели находить компромисс. Однако уже через два года стало ясно – их схожесть не настолько очевидна и всеобъемлюща, как казалось поначалу. С каждым днём находить компромиссы становилось всё тяжелее, и один не желал уступать другому. Настал кризис, горечь которого Джонатан в этот раз явственно ощущал. Они надеялись, что хотя бы рождение ребёнка их примирит (ох уж эти стандартные надежды), однако и здесь их ожидал новый удар – на восьмой неделе у Даны случается выкидыш. И как будто даже этого было мало. Джонатан был готов поддержать свою супругу, вызвать её на откровенный разговор и наконец-то положить конец всем недомолвкам и недопониманию, осознав, в чём же они различаются и как с этим справиться. Но Дана только сильнее от него отдалилась, высказав своё желание пожить отдельно. И пережить это отчего-то оказалось гораздо сложнее. Его никогда не пугало одиночество, а в какой-то степени даже нравилось. Джонатан не принадлежит к тому типу мужчин, что перед ведением быта оказывается до отвратительного беспомощным – с раннего детства родители совместно с бабушкой приучали его к самостоятельности, и любили говорить, что автоматизация всего и вся у американцев напоминает заразную болезнь. Случись с достославной Америкой какой-нибудь катаклизм или зомби-апокалипсис, Джонатан и на зажигалке пожарит сосиски, и в луже постирает носки, а благодаря природной находчивости придумает и какой-нибудь более удобный способ сделать всё вышеперечисленное без потерь. Не в этом дело. После ухода Даны он понял, что с её появлением в его жизни многое поменялось, и одиночество перестало быть радостным. Как будто от мозаики откололи кусочек. Вроде всё идёт по-прежнему, но чего-то не хватает. Он ведь любит Дану. Пусть и не так, как описывают в книгах, и ужиться с ним не столь просто, но кто ещё способен так хорошо понимать его? Понимать и одновременно строить стену из недоговорённостей. Быть может, чета Харрис найдёт способ и с этим справиться? Детали Главные черты характера: дружелюбие, общительность, коммуникабельность, самоирония, наблюдательность, увлечённость, трудолюбие, честность, самостоятельность. Называет себя «экстравертным интровертом», в равной степени любит находиться среди людей и дома в одиночестве. Ко многому относится с лёгкой иронией, в том числе к самому себе. Не живёт «напоказ», открыто не проявляет своих чувств, считая, что поступки важнее слов. По натуре не конфликтный, но свою точку зрения будет отстаивать до победного конца. Честный, иногда даже слишком, не особо задумываясь над тем, может ли кого-то обидеть такая честность, или лучше промолчать. В меру циничен, чтобы не сгущать краски и одновременно не приукрашивать очевидное. Джентльменом его нельзя назвать, но чувство такта у него имеется – никогда не будет навязываться, оказывать давление или намеренно задевать за живое. Если считает, что неправ – признает это. В остальных случаях переубеждать его в чём-либо не имеет смысла. Общительный, умеет поддержать почти любую тему, во время разговора всегда активно жестикулирует. Любопытный, интересуется очень многим, а список его увлечений то стремительно меняется, то расширяется в невообразимом на первый взгляд количестве. Трудолюбивый – для него важно максимально хорошо выполнить свою работу, самому при этом не загоняясь. Ему невозможно что-либо навязать, придерживается принципа «послушай совета, но сделай всё по-своему». Ценит комфорт и удобство, как в повседневной жизни, так и в личных отношениях, и не будет тратить своё время на тех, от кого не чувствует отдачи. Но если по каким-либо причинам ценит кого-то особенно сильно, то проявляет поразительное терпение, расставаясь с человеком только когда запас этого самого терпения истощается вконец. Бывает раздражительным, подвержен периодическим перепадам настроения, причём, зачастую и сам не может объяснить причину. Увлечения: психология, литература (как профессиональная, так и художественная), фотография, бильярд, кулинария, путешествия. Привычки: нередко высказывает своё недовольство или восторг по тому или иному поводу вне зависимости от того, может ли его услышать кто-то или нет, из-за чего многие думают, будто он разговаривает сам с собой; из алкогольных напитков предпочитает пиво, красное вино и виски; курит, за три месяца до беременности Даны пытался бросить, ныне возобновил эту свою привычку; никогда не принимает необдуманных решений и не делает крупных покупок, предварительно всё не рассчитав; часто сидит, закинув ногу на ногу.

СВЯЗЬ

688637001

Eva Green
I. ОБЩИЕ СВЕДЕНИЯ
❖ ❖ ❖ ❖ ❖
ВАЛЬФРИДА ЭЛЬВИЯ ЛАНГЕНБЕРГ
VALFRIDA ELVIA LANGENBERG
Единственные допустимые сокращения – Фрида или Эль.
Ведьма без патента.
12 мая 1979 года, 36 лет.
Хирург.

II. ЛИЧНОСТЬ ПЕРСОНАЖА
❖ ❖ ❖ ❖ ❖
❖ Место рождения.
Сёдерманланд, регион Свеаланд, Швеция.
❖ Семейное положение.
Не замужем.
❖ Родственники.
Джоан Стюарт (1959-1990) – мать, человек, англичанка по крови, графиня, представительница знатного британского рода. В двадцать лет вышла замуж за Готтфрида Лангенберга, в чьей семье были и потомки шведского дворянского рода Горн. В тот же год родила дочь Вальфриду и сына Магнуса. Числилась в сатанинском культе «Дети ночи». Вместе с остальными членами подпольной секты была приговорена к смертной казни как еретичка.

Готтфрид Лангенберг (1821 г.р.) – отец, чистокровный колдун с патентом, владелец ювелирных заводов. Живёт в Арденау.

Магнус Лангенберг (1979-1990) – брат-близнец, человек, родился позже Вальфриды на две минуты. Погиб в одиннадцать лет при ритуале призыва демона.

Хель Рохус (1988 г.р.) – младшая сестра, появившаяся на свет от связи Джоан с главой «Детей ночи» Филлипом Рохусом. Ни Даром, ни магическими способностями не обладает. Была отправлена в приют при монастыре. Дальнейшая судьба неизвестна.

Эльвия Лангенберг (1801 г.р.) – бабушка по отцовской линии, чистокровная ведьма с патентом, целительница. Живёт в Арденау.

❖ Интересы и навыки.
Вплоть до поступления в университет Вальфрида тщательно ограждала себя от всего, что связано с магией; после получения диплома её интерес к своим способностям возобновился. Практически не пользуется ими, но умеет гадать на картах, осваивает руны, правда, будущее при этом не может предсказать. Любит читать профессиональную и художественную литературу, слушает классическую музыку, умеет готовить. Знает шведский, английский и датский язык. Наблюдательна, обладательница хорошей памяти.

❖ Описание персонажа.

Once
We played in this forest
In the shade of the tall trees
At the dawn of this
Particular time
But many an aeon has passed since

Меня зовут Вальфрида Лангенберг. При знакомстве я нередко называюсь вторым своим именем, более коротким – Эльвия, – и криво усмехаюсь, когда мне неизменно в таких случаях дают прозвище Эль.

Меня зовут Вальфрида и я – никто. Не учёный, открывший лекарство против рака, не журналистка под перекрёстными огнями в горячих точках; я не политический деятель и не роковая женщина, что пьёт чужую кровь по капле и разбивает сердца со скучающим выражением на лице. Я – обыкновенная женщина-хирург, что каждый день вскрывает и зашивает раны людские. Я верю в хирургические скальпели и растворы, а сама операция для меня – своеобразная форма молитвы. Я молюсь изо дня в день и из ночи в ночь, иногда не смыкая глаз несколько часов подряд, с душевным неистовством, достойным религиозного фанатика. Однако в мире, населённым душами, стражами и ведьмами, я не могу не верить в нечто сверхъестественное. Ведь и я сама – носительница дара, которое всегда воспринимала как проклятие.

Меня зовут Вальфрида, и я каждую ночь мысленно рассказываю себе эту историю. Историю своей жизни и своего прошлого, чтобы, наконец, определиться с настоящим. Я делю её на главы, перебираю их между собой и ставлю в хронологическом порядке, воображаемой рукой выписывая аккуратные строчки. Я рассказываю эту историю и моим несуществующим читателям. Слушателям, которых в действительности я предпочла бы никогда не иметь. Возможно, мне стоило бы податься в писательницы, вместо того, чтобы кромсать ножом тела, но какое это теперь имеет значение?

С чего бы сегодня начать?..

Глава 1. Когда Люцифер пал, он пал не один.

Пожалуй, в любом случае стоит начать с моей матери. Я помню её хорошо – возможно, даже лучше, чем следовало бы. Для удобства я в своём воображаемом рассказе называю её Джоан. В девичестве она носила фамилию Стюарт и, насколько я теперь полагаю, была достойной её носительницей. Истинная аристократка. Британка в манерах и привычках. Она была достойной дочерью своих родителей – графа Джеймса Стюарта и графини Виктории Стюарт. По крайней мере, так считали они сами вплоть до своей смерти. Моя мать родилась в Лондоне и до двадцати лет жила в семейном поместье в Суррее, пока не вышла замуж за моего отца – Готтфрида Лангенберга – и не переехала с ним в Сёдерманланд. История их знакомства не была для меня великой тайной. Семья моего отца сплошь состояла из чистокровных ведьм и колдунов, однако гордость за чистоту своей крови они не возводили в абсолют, и не отгораживали свою жизнь от присутствия обычных людей. Как позже рассказывала мне Джоан, отец влюбился в неё едва ли не с первого взгляда, и я склонна верить этому утверждению. Она и вправду могла произвести достаточно сильное впечатление, несмотря на юный возраст, а со временем в её красоте проявлялось что-то хищное. В ней, как для человека, не награждённого магическим даром, чувствовалась большая внутренняя сила. Смотрела она с лёгким прищуром, жесты у неё были плавные и элегантные; она умела поддержать разговор и о политике, и о тонкостях разведения садовых фиалок, играла на фортепиано, отличалась гибкой памятью и наблюдательностью. И это всё хорошее, что я могу о ней сказать.

Полагаю, что и Джоан была очарована моим отцом в той же мере, что и он ею. Он был колдуном, а мать всегда испытывала особый интерес ко всему сверхъестественному, втайне завидуя и самому Готтфриду, и всей его семье. Со временем этот её интерес только укреплялся, и всего через два года после нашего с Магнусом рождения мать тайно вступила в сатанинский культ «Дети ночи».

В нашем мире гости с иной стороны всегда дышат тебе в затылок. И всё же находились те, кто считал себя способным обуздать тёмную силу, разрушительную по своей природе. Новообразованная секта поначалу не представляла из себя никакой угрозы, и не стремилась действовать в открытую – она, скорее, напоминала кружок полубезумцев, вообразивших себя носителями редкого знания, но ни один из её участников, насколько мне известно, не был колдуном. И ни один из них поначалу не проводил ритуалы. Я помню их встречи, которые проводила моя мать в особняке, когда отец уезжал по каким-либо делам. И моё самое первое воспоминание о детстве связано именно с ними. Они сидели тогда, облачённые в строгие костюмы, точно джентльмены викторианской эпохи, и улыбались, когда я заходила, а вместе с моим появлением тотчас же стихали и их разговоры. И было в их улыбках что-то недоброе. Нечто такое, что холодком прошлось по спине, и навсегда отпечаталось в моей памяти.

Я никогда не любила мать. Скорее, опасалась, ибо в её прикосновениях и словах никогда не чувствовалось искреннего тепла. Полагаю, что эти чувства со стороны Джоан были взаимны – она постоянно говорила мне, что хочет воспитать из меня истинную леди, а истинная леди не должна быть чересчур мягкой и сентиментальной. Это не смотрится достойно.

Всё изменилось, когда во мне пробудилась магическая сила.

Я хорошо помню тот день. Мне было тогда шесть лет. В тот день была очередная встреча «Детей ночи», и я решила подслушать их разговор. Я хорошо помню, как они обсуждали моего отца.

– Ты действительно считаешь, что это хорошая идея?
– Уверена. Он не пользуется никакими артефактами, значит, секрет его долголетия заключается в его крови. В доме этой бабки хранятся великое множество книг. Возможно, из них мне удастся что-то узнать.
– А что потом?
– Я хочу, чтобы Готтфрид умер.

Я хорошо помню то ощущение искренней ярости, едва я услышала последнюю фразу матери. Помню, что, ворвавшись в комнату, я стояла среди летающих по всему помещению бумаг, а через пару секунд лампочки на люстрах перегорели с оглушительным треском. Помню и взгляд Джоан, обращённый ко мне. Её глаза сияли восхищением и удивлением. А я даже не заметила, как у меня из носа пошла кровь.

Глава 2. Избави меня, Господи, от этого дара.

С тех пор я находилась под неусыпным контролем. Пробуждение во мне магии воспринималось в моей семье, как праздник. В тот период к нам в особняк приехала бабушка Эльвия, и она же взялась меня обучать. О подслушанном разговоре я ничего не говорила отцу, а Джоан в его присутствии вела себя с привычным почтением. Думаю, что во мне она видела инструмент для соприкосновения с потусторонними силами. И не особо стремилась это скрыть от меня.

– Богу было угодно наградить этим даром тебя, Вальфрида.

Магнус не завидовал мне. Наша дружба нисколько не омрачилась после того дня, и за одно это отношение ко мне, как к самой обычной девочке, я всю жизнь буду ему благодарна.

Последующие четыре года я проводила в постоянных тренировках вместе с Эльвией. Мы переехали из Сёдерманланда в Арденау, туда же тайно перебрались все остальные участники оккультного сообщества «Дети ночи», и моё дальнейшее детство проходило в особняке отца. Бабушка Эльвия учила меня экономить силы, понемногу черпать энергию природы и контролировать свои порывы. Она знакомила меня с трактатами и гримуарами, хранящими многовековые знания о магии, и семья Горн-Лангенберг всегда берегла их, как зеницу ока. Джоан была ограждена от этого, но неоднократно давала мне понять, что мои способности пойдут лишь ей на пользу.

Отношения же матери с отцом портились с каждым годом, и особенно заметно это стало после рождения Хель. Не могу сказать, знал ли отец о том, что Хель не была его дочерью, и в тонкости своих взаимоотношений они меня, по правде говоря, не посвящали.

Да и мне тогда было не до этого.

Мой дар пугал меня с тех самых пор, когда я впервые в жизни поддалась тому порыву ярости. Меня пугал тот факт, что одной лишь силой мысли можно как исцелить, так и убить. В этом чувствовалось некое первозданное, почти звериное могущество. Эльвия учила меня, что своим даром мы должны помогать другим, но я уже тогда противилась своей природе – в первую очередь из-за матери, чей нездоровый интерес к тёмной магии пугал меня даже сильнее моих способностей. И в одиннадцать лет я взбунтовалась, заявив отцу и бабушке, что не хочу быть ведьмой и не собираюсь продолжать обучение магии. Разочарование их было велико. Но они ничего не могли поделать. И Эльвии ничего более не оставалось, кроме как уехать из особняка Готтфрида.

Глава 3. Верую в Бога.

Всё рухнуло в тот же год, когда терпение матери иссякло. С бесконечных разговоров и теории «Дети ночи» решили перейти к практике, и под руководством их лидера Джоан решила провести ритуал с участием меня и Магнуса.

Я помню плотно задёрнутые шторы в одной из комнат на втором этаже, начертанную на полу пентаграмму, зажжённые по кругу свечи. Был пасмурный осенний вечер. Отец опаздывал к ужину, и я помню, как дрожала от невесть откуда взявшегося холода, осознавая, сколь пусто в доме без него. Глядя в сияющие безумным блеском глаза матери, я ощущала тошнотворный комок в горле – смесь страха и любопытства не позволяла мне перечить ей.

Я сидела в начертанном круге, Джоан – за моей спиной. Я помню, как терпко от неё пахло духами и каким громогласным был её голос, когда она читала заклинание. Я помню, с каким жаром она произносила одно лишь слово:
– Приди. Приди. Приди.

И он пришёл.

От оглушительного воя и звона разбитого стекла кровь застывала в жилах, будто бы покрывалась морозом. Я помню, как широко распахнулись двери и на пороге появился отец с двумя незнакомыми мне ранее мужчинами – как позже я узнала, клириками. Мне отчётливо запомнился лишь один из них.

Я помню ощущение чужеродного существа во мне и то, как я не могла ему воспротивиться. Я помню, как столь же чужеродно звучал мой голос. Через несколько лет отец сказал мне, что я не говорила тогда, а шипела.

Всё, что я помню потом – эту скручивающую боль в мышцах, сухость в горле, и как у меня из носа пошла кровь сразу же после того, как клирикам удалось изгнать из меня демона. Я помню, как смотрела в лицо одному из них и, цепляясь за края его чёрной одежды, смогла сказать лишь одно, с необычной для одиннадцатилетней девочки взрослостью:
– Я здесь не по своей воле, святой отец.

И я помню, какими горячими были слёзы в тот же день, когда я узнала, что Магнус умер от разрыва сердца.

Глава 4. Лондон и возвращение в Арденау.

А затем были допросы клириков. Джоан Стюарт и всех остальных участников «Детей ночи» казнили как еретиков, и так закончилась их недолгая, тусклая эпоха. Я узнала, что отец специально всё подстроил, прекрасно зная, что мать не сможет удержаться в его отсутствии. Он всё просчитал и поэтому всё закончилось сравнительно благополучно. Я сказала клирикам, что не собираюсь развивать свои магические способности. И меня отпустили.

Последующие семь лет прошли ровно, без открытий и потрясений. В 18 лет я уехала в Лондон учиться в медицинском университете. Закончила в 2008 году со степенью магистра, и первый год работала там же, в столице Великобритании.

Казалось бы, впору возрадоваться своим успехам и жить как полноценный человек. Однако та моя временная одержимость предопределила всё моё дальнейшее существование. То событие произвело на меня сильнейшее впечатление, не сравнимое ни с чем. И я никогда не забуду голодный взгляд матери, когда обманчиво ласковым голосом она говорила мне:
– Богу было угодно наградить этим даром тебя, Вальфрида.

Этот голос и эту фразу я до сих пор слышу в периодических кошмарах, и неизменно просыпаюсь в холодном поту. Джоан говорила мне о даре. Эльвия говорила мне о даре. Готтфрид говорил мне о даре. Но разве это дар? Почему я не могла родиться обычным человеком, как Магнус? Почему я постоянно должна ощущать в себе некую силу – слабые, почти незаметные колебания, и почему Бог не слышит мои молитвы, когда я прошу Его избавить меня от этого проклятия?

Я не хочу быть ведьмой.
Я отрицаю свою природу.
Я хочу быть обычным человеком.
И в то же время до сих пор испытываю странный интерес к своим способностям.

В 2009 году я вернулась в Арденау, чтобы хотя бы попытаться найти ответы на все эти вопросы.

❖ Дополнительно.
- Окончила St. George’s University of London в 2008 году со степенью магистра медицинских наук.

III. ОБ ИГРОКЕ
❖ ❖ ❖ ❖ ❖
❖ Связь с Вами.
688637001
❖ Пробный пост.

Развернуть

Театральная постановка «Женщины в чёрном» не обещала в этот раз никаких сюрпризов. Обитые красной тканью сиденья не сулили долгожданного и будто бы само собой разумеющегося комфорта; скорее наоборот, лишь подчёркивали её отчуждённость к этому месту. Точно ребёнок, впервые попавший в парк развлечений, Вальфрида постоянно озиралась, стремясь получше рассмотреть окружающую обстановку. Тяжёлое сияние золота, невесомая световая завеса, льющаяся с массивных люстр, насыщенно-красные спинки сидений, что издали напоминали застывшие во льду сгустки крови. Ей кажется несколько неуместным являться сюда в вечернем платье, как, впрочем, и вообще перешагивать за порог театра – в мимолётных равнодушных взглядах Фриде видится издёвка, а строгий брючный костюм сковывает тело не хуже бинтовых повязок. Она пришла раньше запланированного времени. Взяв под руку своего спутника, весьма неловко поднимается по ступеням, пробираясь в театральную ложу. Эта краткая прогулка грозит в любую минуту обернуться вывихом лодыжки – слишком уж рискованным дискомфортом отзывается в ногах каждый последующий шаг. Ей непривычно здесь находиться – оттого она то и дело смотрит через плечо, будто ожидая удар ножа в спину. Ей непривычен этот ковёр, что голливудской дорожкой простирается по всему коридору; непривычной кажется и белая ткань костюма, что до тошнотворного кома в горле липнет к телу, облегает её фигуру, превращая в некое подобие аристократки, от которого Вальфрида всю жизнь бежала без оглядки – во всех смыслах этого слова. Ей непривычны эти взгляды, эта атмосфера всеобщего предвкушения, льющиеся из одного угла в другой вкрадчивые разговоры. Ей непривычно тепло мужского плеча рядом, эти галантные и, как они изначально условились, исключительно целомудренные прикосновения, однако отчего-то, вопреки её нынешним ощущениям, бежать отсюда не хотелось, вытравливая столь привычным сигаретным дымом неуместные воспоминания о собственном детстве, когда золото на стенах и потолке докучало своим видом каждый божий день.

Отыскать среди верных псов клана Ланди поклонников искусства – задача, как совсем недавно считала Фрида, практически невыполнимая. Тем более сильным было удивление женщины, когда таковой всё-таки нашёлся после очередной проведённой операции. Быть хирургом криминального клана – значит не только подставляться под пули, извлекать их из чужой плоти в экстренных ситуациях и зашивать гигантские раны, но и посещать культурные мероприятия, тем самым принимая жест благодарности за спасённую жизнь, и неважно, что это утверждение слишком резко контрастировало со всем вышеперечисленным. Отказаться от выхода в свет было бы не только весьма невежливо, но и весьма глупо – сейчас Фрида как никогда ясно чувствовала себя слепой мышью, выбравшейся на поверхность. Присутствие незнакомых людей в столь беззаботной обстановке освежало – впервые ей захотелось стать частью того мира, которому принадлежали они, пусть и всего на один этот вечер.

Обитые красной тканью сиденья заставляли лишь ещё нетерпеливее оглядываться по сторонам. Заняв место в ложе, Вальфрида не чувствует долгожданного успокоения – только невесть откуда зарождающееся волнение. Она смотрит вниз, наблюдая за тем, как россыпь зрителей, точно муравьи, рассаживается по отведённым им местам. Их размеренное цикличное движение ничуть не умиротворяет, и чувство, охватывающее с головы до ног, не напоминает детский трепет перед оживающей на глазах сказкой. Не то место, не то время, не те обстоятельства. Вместо оживающей сказки на сцене властвуют мрачные декорации, а холод мистической истории, будто бы выпущенный прямиком из разрытых могил, незримыми нитями опутывает зал.

Вальфрида наблюдает за разворачивающимся действом на сцене, но на деле без остатка погружена в собственные мысли. Она чувствует на себе жар чужого взгляда, и нервно облизывает пересохшие губы. Эти потоки энергии, воспринимаемые скорее на подсознательном уровне, невозможно спутать ни с чем. Лангенберг водит глазами по зрителям, сидящим в зале, пытаясь отвлечься от навязчивого ощущения, однако в следующую секунду не выдерживает и смотрит на ряд в ложе напротив, будто бы инстинктивно догадываясь, что причина её внезапного дискомфорта кроется именно там. И не ошибается.

Сперва Фрида не верит тому, что видит, списывая это на краткую иллюзию из-за плохого освещения. Но, сильно моргнув и всмотревшись получше, понимает – это не иллюзия. Она видит Бенджамина. Чувство мгновенного узнавания отзывается неприятной дрожью в теле. Из-за шквала воспоминаний пересыхает горло. Как он здесь оказался? Почему он здесь оказался? Почему смотрит на неё так осознанно и нагло – неужто изначально знал, что она придёт сюда?

Не выдерживая его открытого взгляда, Фрида поворачивается к своему спутнику, замечает с горечью:
– После спектакля мне придётся задержаться. Тебе лучше уехать без меня.

FRANK SEBASTIAN THOMPSON
• • • • • • • • • • • • • • •
Мир жесток, детка. Если тебе не подвинтить гайки, тебе ещё и тридцати не исполнится, а ты уже начнёшь трястись, дребезжать и ходить враскоряку.

О ГЛАВНОМ

Nikolaj Coster-Waldau x

Имя персонажа: Фрэнк Себастьян Томпсон. Возраст и дата рождения: 14 августа 1975 г., 40 лет. Семейное положение: холост. Профессия: лейтенант окружной полиции Грейс-Харбор, штат Вашингтон. Связи: Эстер Моррис (1947-1987) – мать, агент ФБР, погибла при исполнении служебных обязанностей; Алан Томпсон (1946 г.р.) – отец, капитан полиции Вашингтона в отставке; Джиллиан Стоук (1979 г.р.) – любимая женщина, которой он, тем не менее, регулярно треплет нервы, судебно-медицинский эксперт.

ОБЩЕЕ ОПИСАНИЕ ПЕРСОНАЖА
• • • • • • • • • • • • • • •

● Родившись в городе Абердин штата Вашингтон в семье полицейских, у Фрэнка никогда не было иного выбора. Он с раннего детства знал, что последует примеру родителей, и причина заключалась не только в вышеупомянутом отсутствии выбора, сколько в его личном убеждении, что «быть копом – это круто» (прямая цитата шестилетнего Фрэнка). В самом деле, что может быть скучнее, чем быть каким-нибудь строителем, или моряком, или даже юристом? Полицейский – совсем другое дело. Живёшь с мыслью, что завтра в любой момент можешь умереть, уклоняешься от пуль, ловишь преступников или расследуешь убийства. Это занятие для настоящих мужчин.
● Рос Фрэнк и любопытным, и активным – как в меру, так и не очень, – и самоуверенным, а то и заносчивым, но с врождённым чувством справедливости. Впервые подрался в девять лет за попытку стянуть портфель, второй раз – в четырнадцать, когда стянуть портфель попытались уже у его одноклассницы, которая ему очень нравилась, за что тотчас же в школе его окрестили «защитником обиженных и угнетённых».
● Нет ничего удивительного, что при таком раскладе усидеть на месте для Фрэнка было сущим мучением. Ему всегда хотелось пойти куда-то, всюду сунуть свой нос, увидеть и услышать о чём-то лично. Неудивительно также, что при такой черте характера Фрэнк нередко попадал в различные, но не слишком крупные неприятности, из которых, впрочем, ему неизменно удавалось выбираться собственными усилиями.
● Алан Томпсон был сторонником весьма строгого воспитания и уже с малых лет сам Фрэнк знал основы выживания в природных условиях, выбирался с отцом в походы каждый раз, едва предоставлялась такая возможность, и задолго до военной службы не понаслышке знал, что такое дисциплина.
● Неожиданная гибель матери лишь ожесточила одиннадцатилетнего Фрэнка, сделав и без того непростой характер мальчишки ещё более твёрдым.
● Когда Фрэнку исполнилось 16, он ясно решил для себя, что поедет служить в армию США, а через год, едва окончив старшую школу, пополнил ряды солдат, весьма успешно пройдя все необходимые испытания. Отец не возражал, скорее наоборот – поддерживал выбор сына.
● Через пять лет после этого Фрэнк участвовал в операции Sheperd Venture 10 июня в столице Сенегала. Как следует прожарившись среди беспощадной африканской пустыни, юный Томпсон через год вернулся домой, как только закончился срок его службы по контракту.
● Вернувшись в Америку, Фрэнк поступил в абердинский колледж «Грейс-Харбор», а затем, окончив его по программе уголовного правосудия с дипломом бакалавра, без лишних раздумий отправился в полицейскую академию.
● До звания сержанта в окружной полиции Фрэнк дослужился как и полагается – через пять лет непрерывной и кропотливой работы. Ожидания отца он сумел оправдать в полной мере, показав себя не только как обладателя впечатляющей выносливости и физической силы, но и гибкого ума, помогавшего ему в расследовании порой самых изощрённых преступлений.
● Осенью 2015 года Фрэнк Томпсон, уже будучи в звании лейтенанта, вместе с тремя своими подчинёнными-сержантами и судмедэкспертом Джиллиан Стоук по долгу службы прибыл в Брайтонс Милл.
● Таинственные исчезновения, карантин, а затем не менее таинственное возвращение всех пропавших без вести не могло не заинтересовать Фрэнка. Он скептик по натуре и свято верит, что все, даже самые непостижимые события так или иначе можно объяснить. Пошатнёт ли этот маленький городок его непоколебимую веру?

ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЕ ЧЕРТЫ

ОТРИЦАТЕЛЬНЫЕ ЧЕРТЫ

Честный, ответственный, смелый, целеустремлённый, принципиальный, внимательный, уверенный в себе. Фрэнк – тот человек, от которого уверенностью веет за километр, он предпочитает честность во всех аспектах собственной жизни, у него даже есть своего рода принцип: не допускать ложь куда бы то ни было, неважно, будут ли это личные или рабочие отношения. Надёжен, в экстренных ситуациях не задумываясь вызволит напарника из зоны риска, что, впрочем, нисколько не отменяет факт его будущих недовольств по этому поводу.

Циничный, сначала говорит, потом думает, вспыльчивый, закрытый, не любит лишних, по его мнению, объяснений, в конфликтных ситуациях не любит обсуждать мотивы или причины своих поступков, а чаще всего и вовсе не решает таковые. Собственную неправоту признаёт с большим трудом, но вслух никогда этого не высказывает.

ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ИНФОРМАЦИЯ
• • • • • • • • • • • • • • •
● Владеет огнестрельным и холодным оружием.
● Говорит на трёх языках: английском, французском и арабском. На разговорном уровне понимает немецкий.
● Быстр и вынослив в рукопашном бою.

ПРОБНЫЙ ПОСТ
• • • • • • • • • • • • • • •

Пробный пост

Вторник, 07:30.

Подготовка к приёму пациентов в последние два года проходила у Джона по одному и тому же сценарию. Он просыпался по будильнику в семь утра, за полчаса до назначенного пациентом времени одевал один и тот же костюм, который помогал ему выглядеть не претенциозно, и в то же время соблюдать нужную дистанцию; за десять минут садился в кресло в кабинете на первом этаже, затем дожидался учтивого стука в дверь с другой стороны дома. Сей ритуал соблюдался неукоснительно те полные два года, что Джонатан Харрис вёл частную практику в качестве психотерапевта. Дана к тому времени уходила на работу, наградив его поцелуем, а сам Джон в оставшееся до визита пациента время успевал настроиться на нужную волну, дабы ни один шов в его образе профессионала не разошёлся. Переход к частной практике он воспринимал как новый этап в своей карьере, столь же немаловажный, как и получение степени доктора философии ещё до знакомства с Даной. Но тот факт, что работать ему теперь приходилось дома, отнюдь не умалял трудности некоторых задач. Во время приёма Харрис становился воплощённой внимательностью; каждое слово пациента нанизывалось одно за другим, точно бусины, постепенно образуя цельную картину, своего рода «тело», из которого затем с хирургической точностью следовало вырезать опухоли неудовлетворённости, гниль бессилия, желчь упрёков. В том благоухающем древесными тонами кабинете случались и свои маленькие трагедии, хоть и нестандартные ситуации за последние два года встречались Джонатану значительно реже – по большей части он теперь работал с людьми запутавшимися, которым нужно было разрешить кризис в отношениях или понять, нужна ли им эта работа, или этот ребёнок, или эта страна, или вообще что-либо иное.

Но сегодняшняя пациентка казалась Джонатану нетипичной. Он не мог объяснить причину такого своего предчувствия и даже более того – в своём роде волнения. За ту малую часть разговора, который они провели перед записью на приём, мисс Блум успела его заинтриговать столь же неоднозначным, сколь и туманным заявлением. Джонатан не делал каких-либо выводов заранее, перед первым же сеансом, а потому, делая глоток из дымящейся чашки с кофе и пролистывая страницы расписания, старался о предстоящей работе с Анной-Мишель не думать.

– На сколько у тебя назначено заседание? – интересуется Джонатан у Даны, разрезая вилкой омлет и продолжая шуршать страницами, и улыбается, когда его драгоценная жена в ответ спрашивает, не может ли он хотя бы утром не вчитываться в свой ежедневник с тем же рвением, с каким религиозный служитель заучивает цитаты из Библии. – Мне надо сделать зарубку у себя в мозгу, иначе я второй раз подряд забуду точное время прихода первого пациента. – лукаво отвечает он и подмигивает Дане. – Ok, в первый раз я чуть было не забыл, здесь есть разница, соглашусь, но всё-таки я мог и проколоться. Жаль, что сегодня я не смогу тебя подвезти – первый сеанс назначен на 8:30. Интересно, какого чёрта в такую рань?.. – последнюю фразу Джонатан адресовал скорее самому себе, хмыкнув и пережёвывая отрезанный кусок омлета со специями. В ежедневнике значилось: «Джордж Уэстон, 8:30», время подчёркнуто двумя ровными линиями.

– Мистер Уэстон аргументировал это тем, что утром думается лучше всего. Не думаю, что с ним возникнут какие-либо трудности, ситуация у него достаточно типичная. У меня на сегодня назначено три сеанса.

Под именем первого пациента в столбик были записаны и двое следующих: «Лора Дин, 09:30», «Анна-Мишель Блум, 11:00».

Джонатан не нервничал, однако захлопнул ежедневник с каким-то странным, тягостным чувством, охарактеризовать которое он в данный момент не мог.

10:50

Первые два сеанса прошли достаточно гладко и теперь Джонатан, соблюдая заключительную часть ритуала, вновь занял своё место в кожаном кресле в кабинете на первом этаже, и проверял на планшете почту, то и дело поглядывая на часы. Оставалось всего десять минут до визита Анны-Мишель, но за этот срок Харрис успел не только обновить новостные ленты и всевозможные каналы связи, но и ответить Дане на sms, где в полусерьёзной форме поставил её перед фактом наличия вина на сегодняшнем ужине:

«Твоё сегодняшнее успешное окончание дела (а я не сомневаюсь, что оно именно таким и станет) обязательно надо отпраздновать».

11:00.

Стук в дверь. Мягкий, учтивый, но достаточно звучный. Отложив планшет в сторону и отключив на нём звук, Джонатан встаёт с кресла, выдерживает несколько секунд паузы, подходя к двери, затем открывает её. Стандартная приветливая улыбка. Как будто убедившись в том, что новоявленному гостю можно доверять, Джон раскрывает дверь шире:
– Добрый день, Анна.

Он рад, что на первую же встречу его новая пациентка пришла вовремя вплоть до минуты; это явно характеризует её как особу ответственную, либо же ею просто движет интерес – разговор покажет, что именно из этих двух вариантов окажется правильным.

– Присаживайтесь. – он указывает на диван напротив своего кресла, этот жест он совершал при каждой первой встрече с новым пациентом – всё стандартно, выучено до мельчайших деталей, так, как того требует этикет.

Джонатан садится напротив и, подперев висок указательным пальцем, интересуется у своей собеседницы:

– С чего вы хотели бы начать?